– Благодаря тому, что происходит у меня в груди, – говорю я, дотрагиваясь до металлического устройства, – я верю, что умру быстро. Как мой отец.

Май

Каждый день я, Мэрилин, лежу на диване в нашей гостиной и смотрю в окно на дубы и вечнозеленые растения, которые окружают наш дом. Сейчас весна, и я вижу, как на нашем великолепном дубе вновь разворачиваются зеленые листочки. Сегодня утром я видела сову, сидевшую на елке между нашим домом и офисом Ирва. Еще я вижу кусочек огорода, который наш сын Рид засадил томатами, зеленой фасолью, огурцами и тыквой. Он хочет, чтобы, глядя на него, я думала о спелых овощах и о лете, когда мне, вероятно, «станет лучше».

В течение последних нескольких месяцев, с тех пор как мне поставили диагноз множественной миеломы, назначили агрессивные лекарства и положили в больницу после инсульта, я в основном плохо себя чувствовала. Раз в неделю я получаю химиотерапию; за вливаниями неотступно следуют дни, омраченные тошнотой и другими физическими страданиями, от описания которых я избавлю читателя. Большую часть времени я ощущаю себя неимоверно уставшей и разбитой – мне кажется, будто мой мозг набит ватой или будто между мной и остальным миром возникла туманная завеса.

У нескольких моих подруг был рак молочной железы, и только теперь я понимаю, через что они прошли, сражаясь со своей болезнью. Химиотерапия, облучение, хирургия, группы поддержки – все это стало частью их повседневной жизни. Двадцать пять лет назад, когда я писала «Историю груди», рак молочной железы считался «неизлечимым». Сегодня врачи относят его к категории «хронических» заболеваний, которые поддаются лечению. Честно говоря, я завидую пациентам с раком молочной железы: когда у них наступает ремиссия, они могут прекратить химиотерапию. Больные с множественной миеломой обычно нуждаются в продолжении лечения, пусть даже вливания делаются не раз в неделю, как мне, а реже. Снова и снова я спрашиваю себя: а стоит ли игра свеч?

Мне 87 лет. Восемьдесят семь – подходящее время, чтобы умереть. Просматривая колонки некрологов в «Сан-Франциско кроникл» и «Нью-Йорк таймс», я замечаю, что мало кто доживает до 90. Средний возраст смерти в США – 79 лет. Даже в Японии – в стране с самой высокой продолжительностью жизни – средний возраст женщин составляет 87,32 года. Я прожила долгую и счастливую жизнь и не жаловалась на здоровье; так зачем мне продлевать свои дни, если они не приносят ничего, кроме мучений и отчаяния?

Проблема в том, что легкого способа умереть не существует. Если я откажусь от лечения, то в страданиях умру от множественной миеломы скорее раньше, чем позже. В Калифорнии неизлечимо больные могут добровольно уйти из жизни с помощью врача. Возможно, когда придет время, я тоже выберу ассистированное самоубийство.

Но есть и другой, более сложный ответ на вопрос, следует ли продолжать жить любой ценой. На протяжении всего этого мучительного периода я стала лучше осознавать, насколько тесно моя жизнь связана с жизнью других людей – не только моего мужа и детей, но и многочисленных друзей, которые продолжают поддерживать меня в трудную минуту. Друзья пишут мне ободряющие послания, приносят еду, присылают цветы и растения. Подруга из колледжа купила мне мягкий, уютный халат, а другая связала шерстяную шаль. Какая же я все-таки счастливая, что у меня есть такие друзья! В конечном счете я пришла к заключению, что больной продолжает цепляться за жизнь не только ради себя, но и ради других. Хотя эта идея может показаться самоочевидной, я лишь недавно прониклась ею по-настоящему.

Благодаря моим связям с Институтом исследований женщин (которым я официально руководила с 1976 по 1987 год) я создала целое сообщество женщин-ученых, многие из которых стали моими близкими подругами. В течение пятнадцати лет, с 2004 по 2019 год, я вела литературный салон для женщин-писательниц из Пало-Альто и Сан-Франциско, что значительно расширило круг моих друзей. Более того, как бывшая преподавательница французского языка я часто ездила во Францию и другие европейские страны. Меня утешает мысль, что моя жизнь и смерть небезразличны моим друзьям по всему миру – во Франции, Кембридже, Нью-Йорке, Далласе, на Гавайях, в Греции, Швейцарии и в Калифорнии.

К счастью, четверо наших детей – Ив, Рид, Виктор и Бен – живут в Калифорнии: трое в Сан-Франциско, а один в Сан-Диего. Последние несколько месяцев они постоянно присутствовали в нашей жизни: ночевали у нас дома, готовили еду, старались поднять нам настроение. Ив, которая трудится врачом, принесла мне пастилки с марихуаной. Перед ужином я съедаю половинку, чтобы избавиться от тошноты и вернуть аппетит. Кажется, эти штуки работают лучше, чем другие лекарства, и не вызывают заметных побочных эффектов.

В этом году Ленор, наша внучка из Японии, устроилась в одну из биотехнологических компаний Кремниевой долины и все это время жила с нами. Сначала я помогала ей приспособиться к американской жизни – а теперь она заботится обо мне. Она заведует нашими компьютерами и телевизорами и добавляет японскую кухню в наш рацион. Нам будет очень ее не хватать, когда через несколько месяцев она поступит в магистратуру Северо-Западного университета и уедет в Чикаго.

Но больше всего меня поддерживает Ирв. Из него получилась лучшая на свете сиделка – любящая, терпеливая, понимающая, внимательная. Всеми силами он стремится облегчить мои страдания. Вот уже пять месяцев я не садилась за руль. За исключением тех дней, когда у нас гостят дети, Ирв сам ездит по магазинам и готовит. Он возит меня на прием к врачу и сидит со мной несколько часов, пока стоит капельница. По вечерам он изучает телевизионную программу и терпеливо смотрит передачи, которые выбираю я, даже если сам бы предпочел посмотреть что-то другое. Я пишу эти хвалебные слова не для того, чтобы польстить ему или выставить святошей. Это неприкрашенная истина в том виде, в каком она является мне каждый день.

Я часто сравниваю себя с больными, у которых нет любящего партнера или друга и которые вынуждены бороться с болезнью в одиночку. Недавно, когда я сидела в Стэнфордском медицинском центре в ожидании очередного вливания, женщина рядом со мной сказала, что одинока, но нашла поддержку в христианской вере. Хотя ей приходится записываться на прием и переносить тяготы лечения без чьей-либо помощи, она чувствует, что Бог рядом. Сама я неверующая, но я была рада за нее. Многие друзья говорят, что молятся за меня, и это согревает мне сердце. Моя подруга Вайда, которая исповедует бахаи[7], молится за меня каждый день, и если Бог есть, то ее горячие молитвы должны быть услышаны. Из писем других моих друзей – католиков, протестантов, иудеев и мусульман – я знаю, что и они не забывают меня в своих обращениях к Всевышнему. Писательница Гейл Шихи растрогала меня до слез, когда написала: «Я буду молиться за тебя и буду представлять, как ты лежишь на Божьей ладони. Ты такая миниатюрная, что отлично поместишься».

Ирв и я, будучи евреями по происхождению и культуре, не верим, что после смерти сохраним сознание. И все же слова еврейской Библии поддерживают меня: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла» (Псалом 22). Эти слова циркулируют в моем сознании наряду с другими изречениями из религиозных и нерелигиозных источников, которые хранятся в моей памяти.