Ленин довольно улыбнулся и взглядом подбодрил Луначарского: мол, задай жару. Луначарский встретил этот взгляд и, вместо того чтобы ободриться, смутился и замолк. Но, собравшись с мыслями, вновь начал говорить:

— Да, так вот… В муромской легенде о Петре и Февронии бес предстает в качестве страшного огненного гостя, который оскверняет приведенную от венца невесту…

Дану явно не нравился реферат Луначарского. И дело было даже не в том, что Дан проигрывал и ему предстоял фант — а уж эти большевики непременно придумают для него какое-нибудь неприятное испытание! — глава меньшевиков испытывал смутное беспокойство, видя, что Ленин собирает вокруг себя столь сильную гвардию журналистов и пропагандистов, обладающих завидной эрудицией и блестящими ораторскими данными.

Луначарский же между тем продолжал:

— В семнадцатом веке в характеристику бесов включается элемент карикатуры. В западной демонологии подобные мотивы известны еще с двенадцатого века.

Федор Дан с сарказмом заметил:

— Пятьсот лет разницы?! Голубчик, это непатриотично — отдавать исторический приоритет западной демонологии. Наш, русский бес — самый передовой в мире!

Луначарский снова снял пенсне, протер его, надел и сказал:

— Я вполне разделяю ваши патриотические чувства, но ничего не могу поделать с фактами. Их логика сильнее логики ваших намерений.

Ольминский вступился за Луначарского:

— Давайте не мешать Анатолию Васильевичу!

Луначарский благодарно улыбнулся ему и продолжил:

— На гравюре петровских времен мы видим образ слепоты юных: к бесам стремится недоросль с завязанными глазами и с флюгером в руке. В рукописи «Душевное лекарство» есть иллюстрация, изображающая убийцу, за спиной которого прячется грязно-зеленый черт. Он шепчет на ухо Каину наставления и направляет удар на его брата — Авеля.

Дан попытался вмешаться:

— В этой картине можно увидеть образ гражданской войны: брат идет на брата.

Ольминский бросил реплику, стремясь опровергнуть Дана:

— Бесы — враги революции. Они по ту сторону баррикады.

Мартов решил всех примирить и сказал:

— Есть бесы и в революции. Достоевский прав. Разве нечаевщина — не бесовство? Слепой, беспощадно жестокий террор, помноженный на безнравственность, вседозволенность, маккиавелизм, иезуитскую хитрость и инквизиторство — все это тоже бесовство!

Отчасти соглашаясь с Мартовым, Воровский произнес:

— Марксистская революционность должна противостоять бесовству нечаевщины.

Луначарский, продолжая мысль Воровского, сказал:

— Петр Верховенский в «Бесах» Достоевского — тенденциозно окарикатуренный образ революционера. На самом же деле это образ злейшего врага революции. В христианской иконографии враг рода человеческого наделен хвостом, когтями и рогами. Хвост означает хитрость и соблазн, когти — хищность, рога — могущество и агрессивность. Бес — князь мира сего. Он падший ангел, ангел зла. На одной средневековой миниатюре князю бесовскому кланяются мужчины. С неба бог обрушивает огненные лучи, карая этих дьяволопоклонников. С другой стороны изображены коленопреклоненные праведники, которых нечестивые колотят дубинами. И некуда деться человеку: к богу путь пресечен бесами, к дьяволу — ангелами. Перед нами — образ экзистенциального абсурда, безысходности человеческого бытия. Не так ли? Как говаривал Достоевский: «Куда податься человеку? Некуда!»

Луначарский смолк. Раздались аплодисменты. Потом реплики. Хозяйка столовой Ольга Борисовна Лепешинская воскликнула:

— Не мы «поймали» Луначарского, а он нас поймал на дремучем незнании отечественной культуры!

Дан, стремясь притушить впечатление, произведенное Луначарским на аудиторию, скептически спросил:

— А зачем нужны знания о черте для дела революции? Знание чертовщины может только помешать научности мировоззрения.

Воровский парировал этот вывод:

— Знание культуры, даже в самых малопригодных для современной практики ее разделах, всегда ценно. Всякое знание может обернуться неожиданным практическим применением. Важна не только мировоззренческая ориентированность знаний, но и сами знания.

Ольминский поддержал Воровского:

— В культуре нет бесполезных разделов, а есть лишь не поставленные на службу современности. Однако они нужны будут завтра.

Дан возмутился:

— Чертовщина пригодится революции?

Тут в полемику вступил сам докладчик:

— Не чертовщина, а представления о добре и зле, запечатленные в образах Христа и черта. Эти образы должны быть проинтегрированы нами при создании будущей культуры. Я не исключаю того, что какой-либо поэт, воспевая революцию, воспользуется образом Христа, чтобы показать ее высокое и светлое шествие, или использует образ черта, изображая ее врагов в своем совершенно революционном произведении.

Это мнение разделил и Воровский:

— К тому же образ беса — это не только древние тексты. Это и Пушкин, и Достоевский.

Желая мирно завершить дискуссию, Мартов сказал:

— В следующий раз, когда мы будем играть в «Поймать Луначарского», мы попросим его прочесть доклад на тему «Образ черта у Достоевского».

Это предложение отвел Ленин, посчитав его несоответствующим правилам игры:

— Раз вы предупредили о теме, она не может быть принята для очередной игры. Луначарский сумеет подготовиться! Надо будет придумать что-нибудь смешное и неожиданное. А теперь, по правилам игры, тот, кто дал тему и кому не удалось поймать Луначарского, должен нам фант.

Все засмеялись и повернулись к Дану, а он недовольно насупил брови.

Лепешинский сказал:

— Пусть Дан залезет под стол и прокукарекает.

Лядов бросил:

— Пусть проскачет на одной ножке вокруг стола.

Ольминский придал фанту политический смысл:

— Пусть Дан восхваляет революцию, во главе которой будет пролетариат, и скажет доброе слово о большевиках.

Все захохотали.

Поздним вечером, когда Луначарский попытался уснуть, события этого дня повторились в его взбудораженном сознании. Заснуть ему никак не удавалось. В его памяти стали возникать эпизоды дневной дискуссии, которые сменялись какими-то смутными образами будущего. Он считал, что только революционное насилие может привести к всеобщей справедливости. А между тем он помнил художественное предупреждение из «Преступления и наказания» Достоевского. У него получалось, что насилие перманентно: если убьешь злую старуху-процентщицу, никакая справедливость не наступит, а волей-неволей придется убить ни в чем не повинную Лизавету… И вообще не бесы ли все революционеры?! При Николае I в подчинении Третьего отделения было пять тысяч жандармов. Декабрист Бестужев планировал после победы членов тайного общества обеспечивать стабильность и государственный порядок с помощью 50 тысяч жандармов. Видимо, какие-то опасения о возможности жесткого жандармского государства после победы революции подспудно бродили в сознании Луначарского. Он в полудреме видел какое-то будущее правительство победившей революции, среди членов которого он узнавал знакомых ему ныне деятелей. И они отдавали приказы арестовывать знакомых и незнакомых ему людей. С тревожной мыслью «не бесовщиной ли я и все мы занимаемся?!» — он проснулся. И теперь уже сознательно ответил себе: «Состояние мира неблагополучно и изменить его можно только революционным насилием».