Он хорошо помнил, что, направляясь к ней, испытывал легкое головокружение. Она отошла от портрета, что упростило ситуацию, и стояла у окна, озаренная мягким светом, одна, с невозмутимой безучастностью человека, который сотворен лишь затем, чтобы, не отдавая себе в этом отчета, быть не таким, как другие, единственным и неповторимым представителем совсем иного племени, а именно — ею. Так он вошел в ее мир, но не сумел стать его частью, причинил зло, упиваясь совершенной гармонией Зиты, и теперь понесет заслуженное наказание.

Мало-помалу светало. Он вздрогнул от холода. Большая цапля сделала над ним круг и, хлопая крыльями, опустилась в камыши. Потом опять все замерло, и Инни почудилось, будто сам он тоже впервые остановился, будто после первой встречи с Зитой никогда не задерживался, только шел, шел, и этот долгий переход, это безостановочное движение привело его сюда, чтобы он стоял у здешнего пруда, с серебряными разводами на руках, да, наверно, и на лице. Он решил не смывать их, а пойти прямо домой.

Если все, что он думал, правда, он должен понести наказание, а тогда лучше уж сразу. Все теперь утратило прочность, стало хаосом, а хаоса он страшился в жизни больше всего, хаоса, куда будет отброшен, если она оставит его.

Вышло не так, как он думал. Конечно, Зита влюбилась в фотографа и, конечно, спала с ним. Он был у нее первым мужчиной с тех пор, как она встретила Инни, а Инни был вообще первым мужчиной в ее жизни. С неколебимой уверенностью человека, который живет по заповедям, она сознавала, что должна теперь оставить Инни, а поскольку относилась к нему хорошо и знала о его страхе перед хаосом, огорчалась, но ведь ничего не поделаешь. Все произойдет как в Намибии — беззвучно, быстро и без единой трещины в кристалле. Когда он вошел, Зита поцеловала его, сказала, что найдет чем отмыть это странное серебро, помогла ему умыться, обняла, а потом взяла с собой в постель. Никогда еще он не любил ее так; если б мог, он проник бы в нее и головой, и всем своим существом, без остатка, и навсегда остался там — но когда все миновало и она спала, как новорожденная сестра Тутанхамона, до ужаса тихо, словно от веку не дышала, словно и не была вот только что одержимой, кричащей безумицей, — тогда он уразумел, что о своей участи ничего теперь не знает.

Зиты здесь не было, как все эти годы не было его. Инни встал, принял таблетку снотворного из своих запасов. Но когда около полудня проснулся, Зита была такая же, как в это утро, как в прошлом и позапрошлом году, как в первый раз, — топь совершенства, где утонет всякий, кто дерзнет зайти слишком далеко.

Шли недели. Зита виделась со своим итальянцем, спала с ним, позволяла себя фотографировать, и каждый раз, когда он ее снимал, в амстердамском воздухе рассыпалась крупица Инни, новая любовь была крематорием для старой, оттого-то однажды утром, когда Инни пересекал Конингсплейн, в глаз ему попала частичка пепла, которая никак не хотела выйти вон, пока Зита не слизнула ее кончиком языка, попутно заметив, что он плохо выглядит.

Было это в полдень, в пятницу, и происходящее едва ли имело касательство к итальянцам и любви, скорее к подспудному, тайно дошедшему до нас из глубины веков неписаному намибийскому закону, согласно которому один раз в восемь лет, в пятничный полдень, наступает час расплаты, и уж тогда платить надо сполна. Наверно, в такие полудни в той стране созывали мужчин, чтобы предать их страшной смерти, но, как бывало со многими древними обычаями, в диаспоре самые острые грани притупились. Инни отправили в изгнание, только он знать не знал, что именно в этот день. Зита взяла расчет и больше не имела к нему отношения. В этот день она уедет в Италию с итальянцем, у которого, как и у нее, нет денег. Что их ждет, она не знала и, откровенно говоря, предчувствовала, что и там ей делать нечего. Просто так должно случиться, вот и все.

После того, как она слизнула пепел, Инни сел за письменный стол. Через полтора часа нужно сдать в «Пороль» гороскоп для субботнего приложения. Он полистал «Мари Клер», «Харперс базар», «Нову», книжки по астрологии, что-то списал, что-то сочинил — словом, озаботился участью других людей, ведь читать-то все это им. Добравшись до собственного знака, до Льва, и прочтя в «Харперс», что все у него будет в порядке, а в «Эль» — что дело плохо, он отложил ручку и сказал Зите, которая устроилась на кушетке у окна, чтобы в последний раз полюбоваться на Принсенграхт:

— Ну почему нельзя написать: уважаемый Рак, вы заболееете раком; или: Лев, сегодня с вами случится нечто ужасное — вас бросит жена, и вы покончите самоубийством?

Зита знала, что он думает о своей тетке и об Арнолде Таадсе, и ее зеленые глаза потемнели, но он ничего не заметил и хихикнул. Она повернула голову, посмотрела на него. За столом сидел и смеялся совершенно чужой человек. Она расхохоталась. Инни встал, подошел к ней. Погладил по волосам, хотел лечь рядом.

— Нет, — сказала она, но само по себе это ничего не значило. Это могло быть частью игры, которой она вольно или невольно хотела его поддразнить или в которой он должен был кое-что ей рассказать. — На сей раз придется платить, — продолжала она.

Что ж, и это не новость. Он чувствовал, как внутри поднимается огромное желание.

— Сколько? — спросил он.

— Пять тысяч гульденов.

Инни рассмеялся. Пять тысяч гульденов. Расстегнул ее блузку. Больше сотни до сих пор платить не доводилось. И всегда оба долго над этим хохотали. В таких случаях они занимались любовью прямо на денежной купюре, слыша, как она похрустывает. А после Зита непременно показывала, что купила себе на эти деньги, или приглашала его в ресторан пообедать, а один раз, в Красном районе, с самым безмятежным видом зашла к первой попавшейся шлюхе и молча отдала деньги ей.

—Пять тысяч, — повторила Зита. — Твои чеки в красной шкатулке.

Новая игра. Безумно возбуждающая, но Зита не смеялась. Хотя, может быть, в этом и состояла новизна?

—Ладно, — сказал он.

Расчет, погашение долга, окончательная расплата за отсутствие, решительный крест на любви, полное истребление времени от первого взгляда на фотовыставке до этой вот минуты, при участии тех же двух тел, — впервые все это начало обретать четкие контуры.

Спустя годы, в Палермо, впервые увидев ее снова в убогом гостиничном номере, он спросит, почему так вышло, и она не ответит, зная, что он знает. Сейчас, меж тем как этот гостиничный номер уже существует, а годы, которые они, прежде чем встретиться вновь, проведут порознь, еще нет, — сейчас он достает из красной шкатулки чеки, подписывает. Она берет их у него, все так же, без улыбки, встает, идет в угол, вынимает из сумки портмоне. Аккуратно прячет чеки, ставит сумку на место и медленно раздевается, все так же без улыбки, с до ужаса отсутствующим видом, который есть наказание, но, быть может, все-таки часть новой игры. Стоит обнаженная, смотрит на него, идет к постели, ложится, закрывает глаза и говорит:

— Ну. Давай.

Уже сейчас — и оба это знают, хотя и не могут увидеть, — в палермский номер очень тихо, очень осторожно прокрадывается то самое, из-за чего она должна была уйти и действительно ушла, — его слабость.