И все же параллели могут оказаться обманчивыми. Жизнь римлян — об этом можно не упоминать, — протекала в совершенно других обстоятельствах, чем наша. Некоторые черты их цивилизации могут показаться нам близкими, но это не обязательно. Более того, римляне могут иногда стать наиболее чужими для нас именно тогда, когда кажутся такими близкими и понятными. Поэт, скорбящий по поводу жестокости собственной любовницы, или отец, оплакивающий мертвую дочь, близки нам — если только есть в природе человека нечто постоянное. В то же время полностью чужды нам представления римлянина о сексуальных отношениях или семейной жизни, как и ценности, породившие саму Республику, желания ее граждан, обряды и нормы их поведения. Понять их — как и многое, что кажется нам отвратительным в римлянах, совершавших поступки, которые кажутся нам вполне очевидными преступлениями, — значит если уж не простить, то в какой-то мере смириться с ними. Кровопролития на арене, уничтожение какого-нибудь великого города, завоевание мира — казались римлянам славными делами. И лишь поняв причины этого, мы можем надеяться понять и саму Республику.

Пытаться проникнуть в образ мышления давно ушедшего века — занятие небезопасное и не имеющее отношения к реальности. Случилось так, что последние двадцать лет существования Республики являются наиболее хорошо документированным периодом всей римской истории, предоставляя специалисту целый кладезь информации — речи, мемуары, даже личную переписку. И тем не менее все это изобилие оказывается лишь огоньком свечи во тьме. Быть может, настанет день, когда анналы XX столетия от Р.Х. сделаются столь же отрывочными, как и те, что повествуют нам об истории Древнего Рима, и историю Второй мировой войны будут воссоздавать по текстам радиовыступлений Гитлера и мемуарам Черчилля. Это будет всего лишь один срез всех измерений массива: без писем с фронта, без дневников участников сражений. Безмолвие сделается как раз таким, к какому привыкли историки древности, ибо, если воспользоваться словами шекспировского Флюэллена, «нет ни шума, ни звука в стане Помпея».[13]И не только в нем, но и в крестьянской хижине, лачуге обитателя трущоб, в жилище сельского раба. Иногда, правда, можно услышать голоса женщин, но только самых благородных, да и то всякий раз в точном — или произвольном — мужском пересказе. Искать в истории Рима сведения о людях, не принадлежавших к правящему классу, все равно что искать золото на улице.

Но даже повествования о великих событиях и необыкновенных людях, при всем кажущемся величии, на самом деле напоминают развалины вроде акведука в Кампанье, шествие арок которого вдруг сменяется полями. Сами римляне всегда боялись, что именно такой окажется их судьба. Как писал Саллюстий, первый великий историк Рима, «нет никаких сомнений в том, что Фортуна является госпожой всему обозреваемому ею, существом подвластным лишь собственным капризам, и готовым протрубить славу одному человеку, оставляя во тьме другого вне зависимости от масштаба совершенных обоими дел». По иронии судьбы участь его собственных сочинений является превосходной иллюстрацией к этому горькому замечанию. Являясь последователем Цезаря, Саллюстий составил историю периода, непосредственно предшествовавшего восхождению его патрона на вершину власти, которую его читатели-современники немедленно объявили исчерпывающей. Если бы она дошла до нас, мы располагали бы отчетом современника о десятилетии с 78 по 67 г. до Р.Х., богатом драматическими и решающими событиями. Однако из всего шедевра Саллюстия сохранились только несколько разрозненных фрагментов. По ним и прочим обрывкам информации можно восстановить канву повествования, однако безвозвратно утраченное восстановить невозможно.

Неудивительно, что ученые специалисты по античности изо всех сил стремятся придерживаться догмы. Попробуйте написать хотя бы одно предложение об истории Древнего мира — и немедленно появится искушение дать ему оценку. Даже там, где источники предоставляют нам изобилие материала, повсюду возникают неточности и разночтения. Возьмем для примера знаменательное событие, давшее название настоящей книге. Вполне возможно, что Рубикон был перейден именно так, как это описал я, однако полностью быть уверенным в этом нельзя. Один из источников утверждает, что Рубикон был перейден после заката. Другие намекают на то, что к тому времени, когда Цезарь появился на берегу реки, авангард уже вступил в Италию. Даже дату этого события можно определить только косвенным образом — по прочим событиям. Ученый мир сходится на 10 января, однако в пользу каждой даты между 10 и 14 числами этого месяца приводились свои аргументы. Впрочем, не забудем о том, что благодаря причудам доюлианского календаря месяц, именовавшийся у римлян январем, на самом деле соответствовал нашему ноябрю.

Короче говоря, читатель должен быть готов принять за нерушимое правило то, что многие фактические утверждения настоящей книги вполне могут толковаться противоположным образом. Однако спешу добавить: этот совет не вызван отчаянием. Скорее в нем следует видеть необходимое предисловие к повествованию, собранному из разбитых «черепков», причем так, чтобы скрыть хотя бы некоторые из наиболее заметных трещин и недостающих фрагментов. Сама возможность создать последовательное повествование о цепи событий, определивших падение Республики, всегда являлась для историка одной из примечательных особенностей этого периода. И я не вижу никаких причин извиняться за это. После длительного пребывания в забвении историческое повествование вновь вошло в моду. И даже если оно, как считают многие, лишь подчиняет случайные события прошлого искусственной схеме, это само по себе не должно считаться недостатком. В самом деле, подобный рассказ может приблизить нас к пониманию умственного настроя самих римлян. В конце концов, трудно было отыскать гражданина, не представлявшего себя в мечтах героем истории. Такая позиция во многом способствовала обрушившимся на Рим бедствиям, однако она же придала эпическому повествованию о падении Республики особенный оттенок зловещего героизма. После этого события, по прошествии всего одного поколения, люди уже изумлялись тому, что могли быть такие времена и такие гиганты. Полвека спустя панегирист императора Тиберия, Веллей Патеркул, воскликнул: «Кажется совершенно излишним привлекать внимание к веку, который населяли люди столь чрезвычайного развития духа»[14]— а затем торопливо записал эти слова. Как и все римляне, он знал, что именно в великих деяниях и удивительных свершениях самым славным образом проявился гений его народа. Соответственно лишь через повествование можно было наилучшим образом понять этот гений.

Этот самый «чрезвычайного развития дух» мужчин — и женщин, — блиставших на сцене этой драмы, удивляет и поныне, по прошествии двух тысячелетий. И в такой же мере изумляет и другой персонаж — пусть и менее знаменитый, быть может, чем Цезарь, или Цицерон, или Клеопатра, но куда более потрясающий воображение, — сама Римская Республика. Если многое в ней нам никогда уже не удастся познать, достаточное количество информации еще можно вернуть к жизни; лица ее граждан проступают под покровом античного мрамора на фоне отблесков золота и огня, освещающих чуждый нам, но и одновременно, непонятно почему, знакомый мир.