– Наши корреспонденты присоединились к кортежу машин Мэла Рэндона и последовали за ним.

Чуть позже нам показывают вереницу машин, подъезжающих к дому Мэла Рэндона.

У его ворот, оказывается, терпеливо расположилась еще одна команда неугомонных журналистов, а может, они просто были у начальства на понижении.

Они сфотографировали, как Мэл Рэндон выходит из машины, но его тут же окружает плотное кольцо друзей и родственников. И через несколько секунд толпа журналистов остается перед захлопнувшимися воротами дома Рэндонов.

И этот сюжет местный канал будет транслировать раз двадцать пять сегодня и почти столько же завтра. А через пару дней это всем окончательно надоест, и неповторимый Мэл Рэндон сможет спокойно выйти из дома.

А еще через пару дней на каком-нибудь из потрепанных временем автомобилей, не боясь быть узнанным, он сможет подъехать к моему дому и сделать три долгих гудка и два коротких. И тогда я вновь увижу его лицо, улыбку и почувствую его сильные, крепкие руки. Но только уже не во сне, а в жизни, наяву.

* * *

К вечеру ко мне приходит моя любимая племянница Нэнси. Я ее обнимаю и глажу по голове, а она утыкается лицом ко мне в грудь. Нэнси – восемнадцать лет, а это очень сложно.

– Тетя Анна, как хорошо, что ты у меня есть, – говорит она.

– А как хорошо, что ты у меня есть, дитя мое, – отвечаю я.

И мы друг другу улыбаемся, и нам очень здорово.

Потом некоторое время я наблюдаю, как Нэнси ходит по дому в прострации и отрешенно рассматривает все предметы, которые она вообще-то уже видела и даже не один раз. И я понимаю, что у нее есть вопросы, но когда их нужно будет задать, может решать только она сама.

Пока она ходит по дому, я завариваю чай с тонизирующими травами. Нэнси отпивает пару глотков и расслабляется.

– А может, я зря так переживаю, – говорит она, – может, все нормально?

– Ты о чем?

– Меня замуж выдают, – спокойно сообщает Нэнси.

Я чуть не давлюсь чаем.

– Быть не может, – говорю я.

– Правда-правда, – улыбается Нэнси.

По-видимому, ее чересчур расслабил мой чай, раз она начинает относиться к подобным вещам с таким спокойствием.

– Но мы не в Средневековье живем, твои родители не могут с тобой так поступить, они не могут сделать это без твоего согласия.

– А я, наверное, соглашусь.

– Но почему?

– Все к этому идет, я не могу их огорчать, они же мои родители.

Я ничего не говорю ей на это.

– Почему ты молчишь, – спрашивает меня Нэнси, – почему ничего не говоришь?

– Не могу же я сейчас за полминуты растолковать тебе прописные истины, которые каждый человек в своей жизни должен понять самостоятельно.

– Но никто все равно не знает, где правда в этой жизни. И никто не знает, права ли моя мама, выйдя замуж по расчету без любви, или права ты, всю жизнь любящая человека, которого по-прежнему нет рядом с тобой.

Я опять некоторое время молчу.

– Вот именно поэтому я и не набрасываюсь на тебя, чтобы делиться соображениями по поводу того, что ты собираешься сделать, – говорю я, – потому что никто не знает, где правда.

– Тогда давай пока оставим все, как есть. Тем более мне дали время подумать до конца лета.

– Ах, тебе еще дали время на размышление, – пытаюсь иронизировать я, – как это мило с их стороны, значит, все не так печально.

– Они уверены, что я не буду их огорчать.

– А почему твоя мать, когда была у меня сегодня утром, не рассказала об этих их чудесных родительских планах насчет тебя?

– Она боялась, что ты запустишь в нее этим креслом, – говорит Нэнси и указывает на огромное кресло, которое вообще-то могут сдвинуть с места четверо упитанных мужчин.

– Можешь передать ей, что я всегда успею это сделать, – говорю я, и мне совсем не до смеха.

Нэнси же, наоборот, долго хохочет.

– Почему ты не спрашиваешь, кто этот счастливчик? – говорит чуть позже Нэнси.

– Потому что мне решительно все равно, – отвечаю я, глядя в окно, – в любом случае они все тебя недостойны.

За окном едва заметно темнело, солнце осторожно собирало с земли последние лучи.

Я постаралась обратить внимание на ближайшие деревья.

– Это Билл, – говорит Нэнси.

От неожиданности я не сразу понимаю, что к чему.

– Какой Билл? – спрашиваю я.

– Страшила Билл.

А мои деревья неплохо смотрятся в надвигающихся летних сумерках.

– Какой Страшила Билл? – спрашивает кто-то вместо меня.

– Билл Корриган, – отвечает Нэнси и тоже начинает смотреть в окно.

– Билл Корриган? – Я прихожу в ужас. – Ты собираешься выйти замуж за одного из Корриганов?

– По крайней мере, мы – одного круга.

– О чем ты?

Нэнси вздыхает.

– Еще никому из Корриганов не удалось толком даже школу закончить, – говорю я.

– Что такое два плюс два они прекрасно знают, – заступается за бездарных Корриганов моя любимая племянница, – и бизнес у них неплохо процветает.

– Ты собираешься им помогать?

– Нет, я собираюсь сидеть дома с детьми.

– С их детьми? – уточняю я.

– Нет, со своими.

– И как долго?

– Пока им не надоем.

– Кому? Корриганам?

– Нет, своим детям.

– А как же Корриганы?

– Корриганы будут сами по себе, а я – сама по себе.

– Но ты же собираешься стать их частью.

– Значит, наверное, я их, в конце концов, полюблю.

– Что, всех сразу?

– Ну, может быть, некоторых из них, – размышляет моя любимая племянница.

– Нэнси, разве ты об этом мечтала?

Нэнси замолкает и опять отворачивается к окну.

– Ты же хотела учиться, – говорю я, – еще не конец света, тебе только восемнадцать лет. Зачем выходить замуж за неизвестно кого? А как же Толстой, Достоевский, Сэлинджер, Фицджеральд, Пруст? А как же все, чему я тебя когда-либо учила?

– Не беспокойся, тетя Анна, все это всегда будет жить в моем сердце.

– А как же любовь? – спрашиваю я тогда.

Нэнси замолкает.

– О чем ты, тетя Анна, – тихо говорит Нэнси, – любовь даже не знает о том, что я существую.

И я наблюдаю, как Нэнси опускает глаза.