Я объяснила, как надо действовать пальцами правой руки, чтобы заменить иголку и шпульку швейной машинки, а ткань держать в левой. Он слушал внимательно. Почти уважительно.

— Наверное, здорово экономишь на электричестве, — заметил он.

— Но неужели ты никогда не видел хотя бы, как пришивают пуговицы? — спросила я.

— У меня нет одежды с пуговицами. Это не для меня.

Однако он уже думал о чем-то другом.

— Ты не могла бы пригнуться в кабине, пока мы будем проезжать таможню и иммиграционный контроль? — спросил он. — В кабине удобно, туда обычно не заглядывают. Только проверяют мои бумаги. Половину груза я уже доставил, теперь везу остальное через Сен-Готард в один отель в швейцарском Бруннене. И в Дюссельдорф. Диетические крекеры из Лиона.

Но я тоже думала о другом, потому ответила не сразу.

— А мне показалось, тебя наняли на работу, — добавил он. — Если бы знал, что ты хозяйка, придумал бы что-нибудь получше.

Я уловила в его словах тревогу и опечалилась. И сказала:

— Увы, в своем деле хозяйка я.

И я задумалась о заказах, накапливающихся к зиме. В следующий вторник одна моя заказчица из Бостона должна была специально совершить путешествие через Атлантику и Альпы, чтобы заказать наряды из моей коллекции зимних тканей, в том числе из шерсти оттенка светлых креветок, такой тонкой и мягкой, что ее было немудрено спутать с муслином, и темно-синего панбархата — не просто синего, а с васильковым отблеском, — платья из которого я подбивала шелком точно в тон и обшивала по всем швам кружевом шириной в четверть сантиметра. Еще одна моя заказчица из Милана облюбовала для костюма-тройки, драпирующегося, как зимние тучи, мой серый шерстяной шифон в почти неразличимую оранжевую полоску. Я уже приготовила выкройку для закройщика и подобрала нитки.

Я погрузилась в мысли о других отрезах, материалах и заказчицах, когда голос Саймона вторгся в них и прервал поток:

— Слушай, ты изрыгаешь огонь. Наверное, наэлектризовалась. — Он поднялся и взял со стола счет. Вид у него был ошарашенный. — Теперь ясно: ты сама себе дракон.

Я ускользнула из бара, пока он расплачивался по счету у кассы. Дождавшись темноты, я нашла машину и велела доставить меня обратно на виллу. Все уже разъехались по домам. Статуи в саду вновь стояли раздетые. Эмили Батлер болтала в гостиной с Дэниелом. Мне было жаль расставаться с симпатичным водителем грузовика. Я определенно понравилась ему не только характером, но и внешностью, хотя знала, что выгляжу в точности так, как полагается серьезной и невзрачной портнихе. Встречаются любители таких типажей. Но стоило мне вспомнить, что на самом деле я, как заметил Саймон, сама себе дракон, я понимала, что не смогла бы уехать с ним за границу. Вероятно, никогда. Не дали бы ни мой темперамент, ни моя температура.

Остановившись в дверях гостиной, я уставилась на Эмили и Дэниела. Эмили ахнула, Дэниел вскочил, в его глазах отразился ужас.

— Она изрыгает огонь, — прошептала Эмили и удрала через застекленные двери. Дэниел поспешно последовал за ней, опрокинув стул. Всего один раз он оглянулся через плечо, а затем бросился догонять Эмили.

Я прошла в кухню и подогрела себе молока. Там я ждала, пока не услышала, как оба на цыпочках прокрадываются обратно в дом и впопыхах, суетливо собирают вещи в комнате Дэниела наверху и в комнате Эмили в глубине дома.

Наконец они, взвалив на себя тюки, пробрались через холл к двери, погрузились в машину Дэниела и умчались, даже не дождавшись расчета.

Мой бизнес процветает, я справляюсь с ним без всяких драконов. И без закройщика — оказалось, талантом кроить ткани я обладаю сама. Еще я придумала новый стежок и назвала его «драконьим». Он очень мило смотрится на фестончатых подолах платьев в стиле тридцатых годов, которые теперь многим полюбились, — для вечера, но не слишком позднего. Прелесть драконьего стежка в том, что все его элементы на виду, он крупный, выполняется яркими толстыми нитками, контрастирующими по цвету с платьем: прямой стежок и две «елочки», опять прямой и снова две «елочки», и так далее, вдоль всех фестонов и вырезов подола, словно он будет продолжаться вечно.

© Перевод. Н. Анастасьев, 2011.

Возможно, вам приходилось слышать о Сэмюэле Крамере, наполовину поэте, наполовину журналисте, который был как-то связан с танцовщицей по прозвищу Фанфарло. А впрочем, если и не слышали, это не имеет значения. Говорят, он был на виду в Париже начала XIX века, и когда мы познакомились с ним в 1946 году, тоже был на виду, хотя и по-другому. Это был тот же самый человек, только в новом облике. Например, в те давние времена, более ста лет назад, Крамер на протяжении нескольких десятилетий уверял, притом совершенно уверенно, что ему около двадцати пяти лет. Но к моменту нашего знакомства он явно вошел в возрастную фазу сорокадвухлетнего человека.

В ту пору он держал заправку милях в четырех к югу от реки Замбези, там, где она обрывается водопадом Виктория. У него было несколько свободных комнат, где размещались, если гостиница была переполнена, туристы, приехавшие посмотреть на водопад. Меня как раз и послали к нему, потому что начались рождественские праздники и свободных номеров в гостинице не осталось.

Мы встретились подле гаража из рифленого железа, где он пытался завести большой, изрядно побитый «мерседес», и на первый взгляд показался мне бельгийцем из Конго. Его можно было принять и за северянина, и за южанина, волосы светлые, кожа цвета парусины. Но впоследствии выяснилось, что отец у него немец, мать — чилийка. Именно это обстоятельство, а отнюдь не дощечка над дверью гаража, гласившая «С. Крамер», заставило меня подумать, что об этом человеке мне уже приходилось слышать.

Дождей почти не было, декабрь в том году выдался на редкость жарким. За три дня до Рождества я сидела на террасе у своей комнаты, глядя сквозь порванную железную сетку от комаров на отдаленные зарницы. Когда жара сохраняется в течение долгого времени, возникает ощущение, что со звуками природы что-то происходит. Они утрачивают свой обычный тон и доносятся словно сдавленно и приглушенно. В тот вечер рождественские жуки, плюхающиеся спиною на пол террасы с пронзительным стуком, пребывали в каком-то полусонном состоянии. Одного я заметила в падении, и негромкий стук достиг моих ушей с едва уловимым опозданием. Звуки, производимые в буше дикими зверями, из тех, что поменьше, тоже были приглушены. На самом деле, только когда буш разом умолк, что часто бывает, когда вблизи появляется леопард, я поняла, что до этого вообще раздавались какие-то звуки.

Перекрывая этот общий невнятный гул, в дальнем конце террасы продолжалась вечеринка, которую устроили постояльцы Крамера. Жара поглощала каждое слово. Бокалы звенели так, словно были сделаны не из стекла, да и вообще это были не бокалы, а бутылки, завернутые в бумажные салфетки. Иногда, на какое-то мгновенье в воздухе вяло повисал чей-то вскрик или взрыв смеха, но эти звуки были такими же смутными и ирреальными, как свет карманного фонарика, разрывающего пелену лондонского тумана.