Он долго не мог прийти в себя, пытался поговорить с ней, наладить отношения, выяснить, что случилось, но ничего не вышло, потому что она бросала трубку, когда он звонил, а потом сменила номер телефона и пригрозила, что обратится в полицию, если он будет ее преследовать! Вскоре он получил повестку, и они встретились в суде. Но ведь люди должны расставаться по-человечески, правда? А она ему даже шанса такого не дала, будто бы и не женой была, а лишь случайным прохожим в его жизни.

И он действительно страдал, особенно тогда, когда мы с ним познакомились, такой грустный был и отчаявшийся, тяжело было даже смотреть на него.

— Я больше ни одной женщине не поверю, — говорил он, а я знала, что это неправда, потому что он увидит, какая я, и убедится, что не все женщины такие, как Кристя.

Хотя тогда я его еще не любила, и только сердце у меня разрывалось при виде того, как он страдает.

И я ненавидела Кристьку, его первую жену, и завидовала ей — он так ее любил!..

— Ты моя надежда на будущее, — говорил он и прижимал меня к себе в автобусе сто семьдесят пятого маршрута, у заднего стекла, и целовал в губы, несмотря на то, что в автобусе было полно людей.

Я опускала голову, а он поднимал ее за подбородок и говорил:

— Пусть все видят, что я тебя люблю.

И все видели, а я заливалась краской от удовольствия.

Краснела от смущения и от радости.

Он не стыдился меня.

Я стыдилась себя. Всегда.

Я решила тебе написать, мне так легче. Ты совсем не знаешь меня, хотя любишь, я уверена. Я ощущала твою любовь, но не была с тобою честна.

Не каждому предоставляется возможность хотя бы миг побыть самим собой, отрешившись от того, к чему он привык. Любая перемена вызывает отторжение и страх, а критические ситуации, когда мы хотим быть настоящими, случаются нечасто, и повседневность снова опутывает нас тем, что так привычно и потому надежно. И если я не воспользуюсь этим моментом, то, как обычно, снова возникнет мысль: зачем, ведь это не нужно, хорошо и так, как было, я забуду, время лечит раны…

Я не хочу упустить этот миг. Сейчас я хочу быть честной по отношению к тебе и к себе самой, поэтому сижу и пишу, чтобы не жалеть потом, что отказалась от единственного в жизни, самого важного разговора. Я хочу дать время себе и тебе, иначе как нам жить дальше, если мы так мало знаем друг друга, а может, и не знаем вовсе.

Я начну первой, а потом, обещай, что ты каким-то образом ответишь. Подашь знак. Возможно, я узнаю что-то, чего не ведаю, чего мы не сумели сказать друг другу прежде.

Не может быть?

Мы не ощущаем себя любимыми до тех пор, пока хотя бы один человек на земле не узнает нас хорошо. Такими, какие мы на самом деле, а не такими, какими хотели бы быть.

Поэтому начну я, а потом, может, ты… позволишь мне лучше узнать тебя, хорошо?

Не знаю, как. Но уверена: ты поможешь.

Боже, я и не знала, что мне будет так трудно говорить об этом. Но я не хочу когда-нибудь пожалеть, что не сказала чего-то. Хотя сегодня жалею, что о стольких вещах не спрашивала: я хотела бы узнать тебя, но хочу, чтобы сначала ты узнал меня. Это нелегко, но я начинаю.

Начну с начала, с самого-самого начала. У меня всегда было ощущение, что я родилась с большой раной. В боку. Я уверена, что никто об этом не знал, но я почти помню, как спрашивала, откуда эта рана, но никто не слышал вопроса. А поскольку не слышал, то и не отвечал. Это была первая страшная вещь.

Рана была свежая. Всегда. Так, как если бы у меня вырвали кусок мяса. Не кожи, а именно мяса. С кожей все по-другому: ее можно прокалывать, втыкать в нее что-то, и ничего страшного не будет. Как-то раз на уроке математики я воткнула булавки во все пальцы и ходила на переменке, растопырив их, что вызывало восхищение у мальчишек, потому что выглядело классно. Мирек даже влюбился в меня, когда увидел это. Впрочем, он был влюблен в меня всю восьмилетку, даже травился из-за меня газом. Не до смерти. Так же, как и влюблен в меня был не до смерти. Он оставил открытыми дверь на лестничную клетку, в квартиру и на кухню, а потом засунул голову в духовку и открыл газ. Соседка из любопытства — дверь ведь была открыта — вошла и увидела его. Она велела ему немедленно вынуть голову из духовки и встать. Сейчас Мирек — директор склада, у него четверо детей и жена, которая приводит в дом бродячих собак.

Значит, я всегда пробуждала в мужчинах сильные чувства, правда?

В литературных произведениях так, как Мирек, обычно поступают женщины. Суют голову в духовку. А мужчины бросаются с крыш или стреляют себе в голову — ну, в фильмах. А некоторые одновременно стреляют и бросаются. Вот, например, премию Дарвина за самую нелепую смерть получил мужчина, который повесился на дереве, растущем на крутом берегу моря, предварительно приняв смертельную дозу снотворного, на тот случай, если повеситься на удастся. А еще выстрелил в себя в тот момент, когда засовывал голову в петлю. Но он промазал: пуля пробила веревку, бедняга упал в море, наглотался соленой воды, и его вырвало снотворным.

Самоубийцу-неудачника вытащили рыбаки, но он умер от переохлаждения. То есть он-таки добился своего, как ни старался его ангел-хранитель.

Я тоже недавно приняла целую пачку реланиума — то, что удалось достать. Сорок таблеток. Я думала, что они по 0,5, а они были по 0,2.

Когда я проглотила их, а была уже ночь, мое сердце начало трепыхаться, и ощущение было ужасающее. Трепыхание все усиливалось, я побежала в кухню, выпила почти литр молока, чтобы вызвать рвоту, но бесполезно. Тогда трепыхание вернулось, и я поняла, что оно от страха, а не от чего-то иного, потому что даже сорок таблеток не начинают действовать сразу же, как только их проглотишь.

Я обхватила руками унитаз и старалась вести себя как можно тише, чтобы он не догадался. И тут раздался стук в дверь:

— Что ты там делаешь? — спросил он.

А я ответила:

— Ничего. Уже выхожу.

И вышла.

…И легла в нашу большую супружескую кровать, хотя мне хотелось сказать:

— Позвони в «скорую», я сделала глупость, пусть мне промоют желудок, спаси меня…

Но я уже тогда боялась.

На следующий день я не пошла на работу. Проспала весь день до вечера, спала и тогда, когда он вернулся. Я сказала:

— Я плохо себя чувствую, прости, прости, — потому что обед был не готов, и добавила: — Я должна была лечь, прости.

Но он не сердился на меня в тот день. Налил мне чаю и дал аспирину. Я сделала вид, что глотаю, и выплюнула таблетку в чашку.

Почему я наглоталась реланиума?

Потому что думала, что я слабая и больше не выдержу.

Я ошибалась.

Я была сильной и многое могла выдержать.