Микрофон берет женщина с острым лицом и сердитыми глазами:

— Я как детский и подростковый психолог, кстати, моя новая книга уже в продаже, должна сказать, что мы отно­симся к детям, как к своей собственности! И вот вам резуль­тат. Мальчик не столько виноват, сколько несчастен.

Ее перебивает растрепанная и красная дама:

— Какая она ни есть, а она мать, и он должен материной воли слушаться! Это что же будет, если каждую мать будут убивать? Я вот сама мать и как мать скажу, что любая мать скажет то же самое: мать — это святое!

Ей аплодируют, атмосфера накаляется, но тут, конечно, рекламная пауза.

Зрители у телевизора смотрят увлекательные сюжеты про майонезы и стиральные порошки, а Соломахов сидит в углу, изможденный: это его четвертая запись за сегодняш­ний день. Тем временем редактор программы через гром­коговоритель обращается к публике, призывая ее аплодиро­вать и выступать активнее.

— Не бойтесь прямой полемики! Если кто-то захочет по­дойти ближе друг к другу, не стесняйтесь, у нас это приветст­вуется!

Пауза кончилась.

— Продолжаем! — объявляет редактор.

Соломахов, только что казавшийся тряпичной куклой, вздернулся, словно его потянул за нитки невидимый кукло­вод. Усталости как ни бывало, он свеж, бодр, активен, он весь в сути проблемы.

— Итак, вторая история: перед нами Курбан Шешбешевич Аскариди, бизнесмен. Скажите, Курбан, кто и за что хо­чет вас убить?

— Вот он хочет убить, — настороженный кавказец ука­зывает на вольготно рассевшегося в кресле человека с ши­рокими плечами и объемистым горделивым животом.

— За что? — удивляется Соломахов.

— Я овощ продаю, фрукт. Он подходит: дай денег. Я — за что? Ни за что, хочу. Я говорю: нет, не могу. Он говорит: тогда убью тебя. Откуда я могу ему денег дать? Налоговой дай, сан-пидстансыи дай, милисыи дай, спесслужбам дай. Вас много, Курбан один. А мне еще за транспорт платить, грузчик пла­тить, склад платить.

Ведущий перебивает:

— Понятно, понятно! Послушаем теперь человека по кличке Бодя. Член охотнорядской преступной группировки, находится в федеральном розыске. Спасибо, Бодя, что на­шли время прийти к нам!

Публика тоже благодарит Бодю аплодисментами.

— Так за что вы берете деньги у Курбана и за что хотите его убить? — интересуется ведущий.

— Не вопрос, — откликается Бодя. — У него деньги есть, у нас нет. А нам надо. Общак держать, пахану новый «мерсе­дес» купить, да мало ли. Мы люди или нет? А он уперся, как баран. Да еще скрывается, гад. Хорошо хоть, что сюда при­шел. Я тебе говорил, глаза вырву? — Бодя встает и вразвал­ку подходит к Курбану. — Я тебе говорил, башку снесу?

Хороший момент для рекламной паузы — и она насту­пает.

Что там было в студии, зрители не видят, они после ре­кламы обнаруживают только результат: в студии теперь нет ни Курбана, ни Боди, только красное пятно на кресле и лужа крови на полу.

Приходит черед Быстрова. Соломахов гонит, предвкушая конец съемки:

— Итак, последняя наша история — история Вадима Михайловича Быстрова. Скажите, Вадим Михайлович, как вы относитесь к тому, что вас хотят убить?

Быстров сидел не просто так. Он думал. Он чувствовал себя не просто человеком, выставленным здесь для удовлет­ворения праздного любопытства, он понимал, что обязан выглядеть более ответственно и разумно — как представи­тель власти, как уважающий себя мужчина. Как интелли­гент, в конце концов!

И он говорит:

— Тут все обвиняли. За что, почему. А я считаю, надо начать с себя. Потому что.

— Спасибо, время нашей передачи истекло! — объявля­ет ведущий. — Верный вывод сделал Вадим Михайлович: когда вас кто-то будет убивать, надо не кричать «караул» и не бежать в милицию, как делают некоторые излишне впечатлительные люди, надо сначала задать себе вопрос: а правильно ли я живу? Может, меня убивают за дело? И, возможно, тогда человек сам поставит запятую после первого слова в изречении, которое стало темой нашей передачи.

На табло, где большие буквы УБИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛО­ВАТЬ, появляется запятая после слова «убить».

— Берегите себя, желаю всем здоровья и счастья, до сви­дания! Первый независимый канал продолжает свои про­граммы, не переключайтесь!

В ведомстве Пробышева идет обсуждение мероприятия. Среди гладких и хорошо одетых сотрудников сидит нарочи­тый тип в тренировочном костюме, со шрамом на щеке, не­бритый.

— Ну и рожа, — недоволен Пробышев. — Другого не мог­ли найти?

— Да то наш, это Свистунов из отдела заказных убийств.

— Валера, ты? — поражается Пробышев.

— Так точно, товарищ генерал! — усмехается нарочитый тип.

— Надо же. Хорошо у нас визажисты работают. Ну, какой план?

— Очень просто, — докладывает Валера. — Охраны у Бы-строва нет. По утрам он бегает.

— Куда?

— Никуда. Для здоровья. Он возле парка живет, там и бегает. Я тоже как бы буду бегать. Поравняемся, я шма­ляю в него, потом контрольный в голову. Все.

— Неплохо. Красиво, как минимум. Парк, птички, утро. Эстетический момент — это тоже важно. Но посоветоваться все-таки не мешает.

Не откладывая, Пробышев звонит Быстрову в его ведом­ство.

— Вадик? Привет. Как твой насморк? Мне жена всегда сок алоэ капает, очень помогает. Ты попробуй. Ладно, по делу. Мы решили — в парке утром, когда ты бегаешь. Не против?

— А когда? — спрашивает Быстров.

— Еще не уточнили. Ты с утра завтра будь там, прорепе­тируем. Чтобы без накладок.

Что ж, завтра так завтра. И вот утро в парке. Деревья, зе­леная трава, птички. Быстров бежит.

Небо облачное, но солнце иногда показывается.

Неожиданно луч бьет в глаза Быстрову — как-то очень уж едко, словно струя апельсинового сока. Он останавлива­ется. Зажмуривается. Цветные круги и блики плывут перед ним.

Открывает глаза. Лужайка. Прудик. Плавают утки. Двое влюбленных идут, обнявшись, вдоль берега.

Обеспокоенный Пробышев, окруженный свитой, издали смотрит, не понимая, почему Быстров остановился.

Быстров видит это, чувствует издали обеспокоенность Пробышева и возобновляет бег.

Из кустов показывается Свистунов. Догоняет Быстрова.

Вытаскивает пистолет. Направляет на Быстрова и кричит:

— Бац, бац!

— Вадик, падай! — командует Пробышев. Быстров падает.

Свистунов встает над ним, целится в голову.

— Бац!

Пробышев смотрит на часы.

— Нормально, в три минуты уложились. — Оглядывает­ся. — И народу никого. Но все-таки надо будет на всякий случай ограждение выставить. Вадик, а ты чего притормо­зил?