Среди молодежи того времени считалось хорошим тоном входить в скаутские организации. В десять лет я также вступил в союз свободных скаутов, который откололся от объединения немецких скаутов. Руководителем свободных скаутов являлся местный врач, с его племянником я дружил. Но эта группа, стоящая на довольно левых позициях, вскоре самораспустилась. Затем я вступил в национал-социалистский союз учащихся. Мое решение не было политическим, поскольку такового трудно ожидать от мальчика в тринадцать лет. Это была скорее реакция противодействия, потому что саксонское министерство культуры в 1931 году запретило принадлежность к союзу. Для молодежи запретный плод сладок как тогда, так и сейчас, не важно, идет ли речь о набеге на чужие яблони или о предписании соблюдать покой и порядок.

Когда 30 января 1933 года президент Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером и поручил ему формирование правительства, в родительском доме это было воспринято без всяких эмоций. За минувшие годы было слишком много выборов в рейхстаг и новых правительств, которые приносили только разочарование. Единственное, на что надеялись мои родители — и эту надежду разделяли очень многие, — что наконец будет найден выход из экономического беспорядка и нищеты.

Еще перед приходом Гитлера к власти национал-социалистский союз учащихся распустили и он полностью вошел в состав организации «гитлерюгенд» («гитлеровская молодежь»). Но шумливая деятельность местного руководства этой организации меня не устраивала, и между нами сразу же возникли конфликты. Кроме того, во мне усмотрели «идейного уклониста», причислив к сторонникам отколовшейся от НСДАП фракции под названием «Черный фронт», которая считалась «социал-революционной». По-видимому, это послужило причиной того, что меня решили куда-нибудь сплавить и затем письменно уведомили о моем переводе в состав отрядов СА. Я воспротивился, потому что мне в то время еще не исполнилось восемнадцать лет. До 18 марта 1936 года, то есть до моего восемнадцатилетия, я как бы находился в «политическом отпуске». Но после руководство организации «гитлерюгенд» вновь решило направить меня в СА, однако я и на этот раз не согласился. «Если уж куда-нибудь идти, — говорил я, — то лучше в СС, я не хочу иметь ничего общего с этими хулиганами из СА». СС казалась мне более благородной и солидной организацией. Ее подлинное лицо я, конечно, тогда распознать не мог, тем более что все прикрывалось большой демагогией. В СС я стал членом автоклуба и получил права на вождение автомашины и мотоцикла, а также на участие в мотокроссах. Будучи молодым и здоровым, я радовался возможности найти в этом клубе выход своей энергии и азарту.

Я был убежден, что Гитлер дал наконец немецкому народу то, в чем он нуждался в смутное время Веймарской республики: ясную цель, строгий порядок и дисциплину. Во всяком случае, так думал мой отец, и я считал, что он прав. Мне это казалось разумным, а значит, и необходимым. Следовало разорвать цепи Версаля, мобилизовав для этого все силы. Без порядка и дисциплины это было невозможно сделать. А партия Гитлера, по моему тогдашнему разумению, как раз и заботилась о наведении порядка и дисциплины.

Таким образом, будучи еще совсем молодым человеком и находясь под влиянием моей деятельности в эсэсовском клубе, я видел в национал-социалистском движении силу, которая может повести Германию к новому экономическому и политическому расцвету. Если просачивалась информация о жестоком терроре, о преступлениях нацистов, то мы считали это злобной вражеской пропагандой или распространением сплетен.

О коммунизме и его целях у меня тогда были совершенно неверные представления. Я даже не хотел над этим размышлять, поскольку — как я тогда представлял — коммунизм, стремясь к полной ликвидации частной собственности, вызовет большой хаос, а Германия в этом совершенно не нуждалась. Для меня, не имевшего никаких познаний, но полного предрассудков, коммунизм был тогда просто неприемлем. Кроме того, я верил национал-социалистской демагогии. Например, когда я в конце мая 1938 года узнал о смерти известного мне публициста Карла фон Осецкого, у меня и мысли не возникало, что он мог умереть в результате унижений и истязаний в фашистском концлагере. И если бы мне об этом сказали, я бы все равно не поверил. Я был ослеплен.

Еще один пример. Я, как и мои друзья, был убежден, что Гитлер своим Мюнхенским соглашением в конце сентября 1938 года предотвратил войну. В своем юношеском восторге мы думали: этот человек, этот Гитлер, он добьется всего, чего хочет, он настоящий фюрер. Как мы могли тогда осознать, чем являлось Мюнхенское соглашение на самом деле, что это — поджигательский скачок ко Второй мировой войне? Но я, кажется, забегаю вперед.

Кто помнит эти времена в Германии на основе личного опыта, тот поймет мои мысли. После Олимпийских игр в Берлине в 1936 году, на которых я тоже присутствовал, среди молодежи распространились эйфорические и одновременно националистические настроения. Заграница полностью признала Германию. Дискриминация после Первой мировой войны, репарации, внутренняя разобщенность — все было забыто, все, казалось, двигалось вперед по мирным рельсам и выглядело так, как будто перед нами лежит долгое мирное будущее. Такие мысли и чувства владели не только нами, молодыми, но и взрослыми. И мы, не имеющие жизненного опыта, не могли заглянуть поглубже. Предостерегающих голосов либо не слышали, либо не обращали на них внимания, поскольку они нам казались абсурдными.

Между тем я стал все чаще ощущать усталость от учебы в школе и начал приставать к отцу, чтобы он разрешил мне ограничиться неполным средним образованием. Мой отец считал меня уже достаточно взрослым и созревшим для того, чтобы отвечать за собственные решения, и согласился. Не последнюю роль при этом сыграли материальные соображения, так как пенсия отца не повышалась вместе с начавшимся ростом дороговизны, а посещение средней школы стоило теперь в месяц в два раза дороже. Учебные пособия и другие школьные принадлежности тоже подорожали. Оглядываясь назад, я должен сказать, что дальнейшее обучение практическим путем мне не повредило. Однако это был кружный путь, и притом каменистый.

После окончания школы весной 1934 года я начал обучаться точной механике на заводе оптических приборов. Это было как раз то, что соответствовало моим тогдашним запросам. Я хотел быть инженером и стал посещать вечернюю школу инженеров, одновременно изучая на вечерних курсах стенографию. Но вскоре я понял, что моих технических способностей хватало только для применения в домашнем обиходе, как основа для специальности они оказались недостаточными. Тогда у меня уже пробудился интерес к духовным, гуманитарным специальностям. Я долго раздумывал, чем мне заняться: медициной, историей или правоведением? От своих друзей я достаточно наслышался о все возрастающих трудностях при изучении медицины. Особенно много рассказывали о страшном экзамене после пятого семестра, перед которым все дрожали. И я решил, что, изучая юриспруденцию, смогу легче преодолеть стоявшие в то время перед каждым студентом трудности и буду лучше чувствовать себя именно в этой области. Способности к абстрактному мышлению, необходимые для этих наук, у меня имелись. Кроме того, юридическое образование давало ключ ко многим профессиям, таким, например, как судья, прокурор, бургомистр, дипломат, юрисконсульт, адвокат. Юристы могли также работать в экономике, промышленности, в области финансов. Такой широкий диапазон меня привлекал, поскольку, если избранное занятие окажется неподходящим, можно будет легко сменить поле деятельности. Так я и решил остановиться на изучении вопросов права и государства.