– А Марк? – осторожно спросил Серторий.

– Что – Марк? Марк помирает. – Береника спрятала найденное письмо под тунику. – Нам придётся искать другого соавтора – какого-нибудь гения, который зол на Гимпа. Думаю, такого нетрудно найти.

– Попрощаемся? – спросил Серторий.

– Зачем? – передёрнула плечами Береника. – Он умрёт и без нас. Теперь уже ничего не сделать. Не ждать же ещё двадцать лет, когда он снова вернётся, все позабыв, а наши тела истаскаются, как старые сандалии.

Они ушли. Марк слышал, как хлопнула дверь. И не удивился. Он знал, что они уйдут не попрощавшись. Пурпурная бабочка подлетела к нему и села на указательный палец. Марк снова к ней наклонился и снова дохнул. Бабочка стала чуть больше. Совсем чуть-чуть.

– Лети, – шепнул. Но она не желала улетать.

Он снова дохнул. Ещё и ещё. Бабочка приподнялась на мгновение, чтобы вновь сесть к нему на руку.

– Чтобы жить, люди пьют дыхание умирающих. Тех, кого любили. Я отдал тебе всю душу. Неужели ты ещё не насытилась, Психея? – спросил Марк.

И тогда бабочка улетела.

С некоторых пор в триклинии дворца Флавиев на Палатине собиралась весьма сомнительная публика. Здесь обедал император со своей компанией – в те дни, когда он не пьянствовал в таверне «Медведь». Из окон, отделённых друг от друга колоннами из красного гранита, открывался вид на нимфеи. По мраморным террасам вода каскадами бежала в мраморные бассейны. Уже стемнело, и в нимфеях зажглись огни. Вода отсвечивала то зелёным, то голубым, и листья лавровых роз сверкали в свете фонарей металлическим блеском.

Слуги подавали запечатанные особыми печатями бутыли со столетним фалерном. Смуглолицая Туллия пила чашу за чашей и уже захмелела. Туника из жёлтого обтягивающего трикотажа подчёркивала кофейный оттенок кожи, на шее красавицы сверкало ожерелье из изумрудов в золотой оправе – подарок Августа. Постум в венке из чёрных роз – каждодневно заказывал он в оранжерее розы и всегда непременно чёрные – возлежал на почётном месте. По правую руку от него сидела Хлоя, по левую возлежал поэт Кумий. Внешность его была весьма примечательная: седые всклокоченные волосы, красный нос картофелиной, трехдневная щетина на обвислых щеках. Трикотажная туника обтягивала весьма заметный животик. Кумий был пьян. Хлоя же, напротив, не пила вовсе – она наблюдала за остальными с печальной улыбкой и вертела в руках пустую серебряную чашу. Среди разбитной пьяной компании Хлоя всегда казалась чужой. Но Августу, похоже, это нравилось.

– Гений книги, – неустанно повторял Кумий, роняя фаршированные финики на драгоценный пол, выложенный узором из порфира и змеевика. – Август, ты хоть понимаешь, что это значит? Прежде у книг были гении, и потому книги повелевали людьми. А теперь гениев больше нет. Ни у книг, ни у картин, ни у скульптур. Все это лишь бумага, холст, мрамор. И только. Люди приходят в Храм Согласия[3], и что же они видят? Куски мрамора. Пусть в совершенстве повторяющие человеческие прекрасные тела. Но все равно – только камень. Искусство больше не касается душ. Связь утрачена. Выпьем за это пустое, никому не нужное искусство. Выпьем, Август.

– Выпьем, – отозвался Постум.

Чаши вновь наполнились и вновь опустели.

– В прежние времена стоило напечатать книгу – и вместе с пахнущим типографской краской библионом новорождённый гений устремлялся завоёвывать мир. Новый гений сталкивался с другими, начиналась драка. Ах, я понимаю, почему литераторы такой склочный народ. Их гении никогда не могли примириться друг с другом. А теперь мир пуст, и даже самые гениальные книги не могут его наполнить. Кино как искусство больше никого не интересует. Все ходят смотреть боевики Марка Чака с трюками и мордобоем.

– А я обожаю Чака. Рассуждения стоиков вызывают у меня зевоту, – заявила Туллия. – Возбуждает только траханье – кулака или фаллоса, остальное – развлекухи импотентов. Август, милашка, съездим в Лютецию к Чаку. Давно собирались.

– Ты сказал – гениальные? – переспросил Постум, не обращая внимания на слова Туллии.

– Да, гениальные. Но это ложный образ. Разве гений может жить в бумаге? Ему нужен небесный простор.

– Кумий, давай напишем книгу вместе! – воскликнула Туллия, протягивая поэту руку. – Будем соавторами. Я пишу про Венерины удовольствия, а ты…

– И я про Венерины удовольствия, – отозвался Кумий.

Они потянулись друг к другу, перед лицом Августа губы их соединились.

– Что ты сейчас пишешь, Кумий? – спросила Хлоя. – Очередную поэму?

– Нет, так, понемногу. Обо всем. И прежде всего о себе. Писатель пишет всегда о себе. Назвал «Аттические ночи» в подражание Авлу Геллию. Пишу, чтобы не стать скотиной. Потому что знаю: брошу писать и стану скотиной.

Постум вновь задумался, как утром, на заседании сената, лицо его сделалось мрачным, почти злым.

– О чем ты думаешь, Август? – спросила Туллия. – Сразу видно – о чем-нибудь плохом. Брось, Постум, пойдём в спальню и предадимся Венериным усладам. Один Венерин спазм перевесит все тягомотные рассуждения Цицерона и Сенеки.

– Жизнь – сплошная фекалия, – вздохнул Кумий.

– Я думаю о смерти, – сказал Постум. – Скоро день моего рождения. День, когда Бенит должен вернуть мне власть. Но я уверен, он меня прикончит.

– Не думай о грустном, мой мальчик, – вздохнул Кумий. – Я давно решил: плевать мне на всех. И на победителей в том числе.

– Если победитель захочет, он заставит пленника пройти под ярмом, – отвечал Постум. – Так что помянем меня, пока я жив.

Сегодня у императора было особенно мрачное настроение. Это значит, что напившись, он с Кротом и Гепомом отправится в нимфеи и они, пьяные, будут рубиться тупыми мечами, как рубились когда-то гладиаторы, исполняя желания, – в те годы Кумий был так же молод, как император теперь.

Когда время перевалило далеко за полночь и пирушка подошла к концу, Постума подняли на руки и понесли из триклиния, а девчонки, смеясь, пели поминальную песню: «Он прожил жизнь». Каждый день Постум устраивал себе такой вынос.

Постум – император Рима, так его величают. И он – самый беспомощный человек на земле. Беспомощный в том смысле, что никто не может ему помочь.

Постум растянулся на ложе, держа в одной руке золотую чашу с вином, другой – обнимая темнокожую Туллию. Золотая Фортуна, стоящая у изголовья императорского ложа, равнодушно взирала на любовную парочку. Постум так привык к золотой статуе, что считал её родной.

В спальне императора всегда горел ночник – Постум боялся темноты. Интересно, кого больше всего на свете любит Фортуна? Многие ответят: Рим. Но это ответ неверный. Золотая девка влюбилась в Бенита. Она делает для него все, что тот ни пожелает. Когда наступит час, она подарит ему императорский пурпур. Выпей же за здоровье Бенита, Фортуна! И Постум плеснул из кубка в лицо золотой богине. Тёмная жидкость потекла по золотому подбородку, будто у Фортуны внезапно хлынула горлом кровь.