– Ага! Не местные, стало быть! – вдруг впервые за все время допроса обрадовался чему-то Горелов.

– Не местные. Приехали из родного города, здесь поступили в университет, закончили его весьма успешно, и я, и она. У Марины родители давно померли, моя мама десять лет тому назад скончалась. Она жила с бабушкой, той тоже нет больше с нами, – сумбурно рассказывала Маша, изо всех сил пытаясь не упасть в обморок.

Сил оставалось все меньше, а надо было еще дойти до машины, как-то доехать до дома, потом все рассказать Алексу, выдержать серию и его вопросов. Потом постараться уснуть, а завтра…

«Завтра» началось слишком рано. Она бы еще с полчаса повалялась в постели. Полежала бы еще немного, без движения и без мыслей, без света и звука голосов. Просто лежала бы, дышала и не думала – а как это будет все у нее теперь, без ее Маринки? Без ее оглушительного смеха, без ее потрясающего ехидства, моментально расставляющего все по своим местам. Без ее жизнеутверждающего эго, к которому – чего уж греха таить – Маша присосалась, как вампир, черпая в нем силы.

Да, утро началось слишком рано…

Началось оно с оглушительного гудения гонга у входной двери. Почему нельзя было влепить туда обыкновенную кнопку обыкновенного звонка, скажите? Почему потребовался им непременно такой вот оглушительный, словно бой курантов, гонг?!

Для престижа все, для него, родимого. Звонок слишком прост для такого семейства, как Захаровы! Где Алексей – не Алексей, а Алекс. Где золовка Таня – и не Таня совсем – а Танаис!

– Ох-оох-ох! Обосраться можно!!! – ржала Маринка, узнав об этом. – Эта толстопятая, с рязанской мордой, – Танаис?! Почему Танаис-то?!

Маша не знала, почему именно так, а не иначе. И почему свекровь все называли Лия Эдуардовна, когда по паспорту та была Лидкой?

– Ох, стыдятся поди нувориши наши своего крестьянского происхождения, – догадливо кивнула Маринка, закуривая прямо в комнате Маши, где делать это категорически воспрещалось. – Поди лепят для себя родословную какую-нить, уже и проплатили небось за генеалогическое древо какое-нить! Глядишь, скоро и в собранию их примут в дворянскую. С такими-то именами, а то! А все ты! Ты виновата, Белова, со своими кореньями купеческими. Молчала бы себе и молчала. А то нет вам – вот свидетельство о том, что прадед мой был купцом сибирским первой гильдии. Богатство, правда, просрали красноштанные его потомки, но вот бумажка, бумажка-то осталась. За каким хреном ты Алексу ее показала?

– А что мне еще показывать-то было, Марин? – вяло отмахнулась от нее Маша, развалившись на широком диване, обитом самым настоящим китайским шелком. – Диплом? Свидетельство о разводе? Так он сам его забирал из ЗАГСа. Семейные фотографии? Так их у меня не много.

– Да ладно! – хихикнула подруга и на дверь покосилась. – А тех, что с Веником? Тех добрая сотня наберется! Не показывала, нет?

– Да иди ты, дурочка! – Маша спрятала лицо в подушки и рассмеялась.

Веник, или Вениамин Засалкин – Засранкиным звала его всегда Маринка, – был Машиным первым мужем. Они были однокурсниками, подружились с первого курса, сразу, как приехали в этот город. Продружили до четвертого, а к началу пятого курса поженились. Веник безоговорочно взял фамилию жены.

– Конечно, лучше быть Беловым, чем Засранкиным, так ведь, Веник? – ухмылялась Маринка, провожая молодых в ЗАГС.

– Конечно, лучше, – не спорил Вениамин. – Кто виноват, что мне в детдоме такую фамилию дали?

– Родичи твои и виноваты, подкидыш ты наш несчастный, нашли тебя в засаленной фуфайке на железнодорожных путях рядом с веником березовым. Отсюда и имечко, и фамилия у тебя такие благозвучные. Хорошо еще, что шпалкой не назвали или стрелкой!

Вениамин на нее не обижался. Он вообще был очень мягким, покладистым и не по-детдомовски не озлобившимся. В людях он видел только хорошее, может, ему с ними сильно везло в жизни, с людьми этими. Гадливости к мерзостям житейским не испытывал, находя им всяческие оправдания. Машу любил искренне и верно. Терпел ее дурное настроение, капризы. Ворчал, правда, иногда, когда ее с трудоустройством заносило, но ни разу за всю их совместную двухлетнюю жизнь не поднял на нее не то что руки – голоса. Но вот удержать ее все равно не смог. Она от него сбежала, трусливо оставив записку на их расшатанном обеденном столе. Сбежала к Алексу. С Вениамином она даже не объяснилась. И всячески противилась встречам.

– А могла бы! – сердито выговаривала ей подруга, которая, невзирая на насмешки, Веника просто обожала. – Он хороший, а ты с ним так! У него ведь даже недостатков никаких нет, Машка!

Недостаток у Вениамина имелся лишь один – бедность. И это стало его диагнозом. С этим ничего уже нельзя было поделать. Как-то попытаться исправить – тоже нельзя, потому что помочь ему было некому. Это – навсегда.

Так вот именно и сказал тогда Алексей, уговаривая ее стать его женой. Нарисовал Маше безрадостную картину ее будущей жизни с мужем-неудачником и… уговорил-таки.

Гонг загудел снова. По ушам, в голову, в душу самую – тупым, оглушительным, скрежещущим гулом. Какого черта делает домработница? Почему она не открывает? Гонг прогудел еще раз и еще.

Почему нет звонка в этом доме? Самого обычного, с заурядной переливчатой трелью? У них с Веником в их квартирке на окраине, которую ему на третьем курсе выделили городские власти, как сироте, был как раз такой. И он не замолкал никогда. Толпами ходили к ним гости. Маринка так вообще поселилась на полгода в их кухне, ночуя в кресле-кровати. Съехала ближе к защите диплома, заверив их, что в ее личной жизни наметился перелом и ей теперь есть где жить.

В той квартире был звонок. И еще там бывало множество гостей, милых приятных людей, являвшихся с кучей еды, с чертежами и слабоалкогольной выпивкой. Являлись они всегда без предупредительных звонков и устных договоренностей, зная, что им всегда будут рады и они всегда ко времени.

Здесь – все не так. О встречах уговаривались заранее. К ним долго готовились. Составляли списки. Заказывали именные карточки и раскладывали их потом рядом с приборами. Все чинно, благопристойно, с размахом.

У них с Веником все сидели где попало. На их супружеском диване, на полу, на стульях, подоконнике, даже иногда вытаскивали из кухни Маринкино кресло, в котором она спала. На ходу теряли постоянно какие-то болтики, шурупчики. Кресло трещало под тяжестью сразу двух, а то и трех тел. Но оно выстояло, как ни странно. Маша подозревала, что оно до сих пор живет в кухне у ее бывшего мужа. В углу, под образами, как говорила Маринка. Образов, правда, никаких не было, образ один – душевный, да неуемное воображение.

Гонг снова зазвучал, потом раздался истошный крик Алекса, испуганный клекот домработницы и следом – стук тяжелой входной двери.

Маша с силой зажмурилась. Гадать, кто нанес им визит, не стоило. Явились свекровь со своей дочкой. Шум в холле на первом этаже поднялся невообразимый. Карали теперь несчастную Соньку за нерасторопность. Маша ее пожалела, но вылезать из кровати, переодеваться, спускаться вниз и заступаться за домработницу у нее не было никаких сил. Она не хотела никого видеть, а уж Танаис с Лией Эдуардовной – тем более. Они наорутся вдоволь, потом запрутся в кабинете Алекса, как бывало всегда. Потом выйдут оттуда с загадочными довольными физиономиями и вскоре отбудут восвояси. Ей удавалось избегать встреч с ними прежде, удастся избежать и теперь.