— Куда пойдем? Напротив, в «Клодетт»? — предложил профессор.

— Нельзя бесконечно злоупотреблять их щедростью, рано или поздно долг придется вернуть.

— Бесконечно нельзя, но еще немножко можно. И потом, у меня есть для тебя радостное известие: сегодня я расплатился с бакалейщиком.

— Лучше поужинаем у Мими, я приглашаю.

— Ты ездила просить денег к своей мамаше? — спросил Бронштейн, хмурясь.

— Не совсем. Я действительно нанесла ей визит, была у нас такая договоренность, но она была занята, собирала чемоданы. Жиголо везет ее в Мексику — вернее, это она его туда везет. Желая загладить вину, она достала из сумочки несколько бумажек и велела мне купить на них наряды.

— Почему бы тебе и вправду так не поступить?

— Что бы я ни надела, ей все не по вкусу. Зато у нас с тобой одинаковый вкус: мы оба обожаем французскую кухню! — И она помчалась вперед по тротуару.

— Полегче, я всего лишь пешеход! — взмолился Бронштейн. — И перестань называть Родриго жиголо, они живут вместе уже пятнадцать лет.

— Он моложе ее на двадцать лет, и она его содержит.

Миновав Вашингтон-сквер-парк, они заторопились по Салливан-стрит. Бронштейн первым вошел в заведение Мими, где радушная хозяйка громко сообщила, что их столик готов — притом что дюжина посетителей ждала своей очереди у барной стойки… Завсегдатаи имели право на особое обращение. Профессор опустился на банкетку, а Хлоя, улучив момент — официант убирал стул, освобождая место для ее инвалидного кресла, — обратилась к паре, пялившейся на нее:

— Модель «Karman S115», ограниченный выпуск. Настоятельно рекомендую! Чрезвычайно удобно, легко собирается. — И она повернулась к отцу.

— Я возьму ньокки по-парижски, — сообщил тот с вымученной улыбкой. — А ты?

Она заказала луковый суп и два бокала бордо.

— И кто же из вас отменил свидание — ты или он? — спросил Бронштейн.

— Ты это о чем?

— Сегодня утром ты меня предупредила, что вернешься поздно. Я слышал, как ты долго рылась в своем платяном шкафу.

— Намечался девичник, но прослушивание так меня утомило, что…

— Хлоя, я тебя умоляю!

— У Джулиуса работы выше крыши, я попросту опередила события.

— Когда преподаватель философии носит фамилию Шопенгауэр, он обязан быть особенно суровым, — съязвил отец.

— Давай сменим тему, папа.

— Что с той женщиной, которой ты занималась? Если я не ошибаюсь, сожитель относился к ней как неодушевленному предмету? Ты мне недавно объясняла, что поведение этого субъекта причиняет ей боль, но, как ни парадоксально, оно делает ее счастливой.

— Я объясняла не так, во всяком случае не совсем так. У нее что-то вроде стокгольмского синдрома: так мало самоуважения, что она чувствует себя обязанной ему даже за ту кроху любви, которую от него получает.

— Ты посоветовала ей уйти от него к другому, более достойному ее человеку?

— Моя роль сводится к тому, чтобы выслушать пациента и помочь ему осознать его собственные переживания.

— Но ты нашла выход из ее проблемы?

— Я над этим работаю. Я учу ее требовательности, и она делает немалые успехи. Если ты на что-то намекаешь, то лучше не виляй, говори прямо.

— Просто ты не должна быть менее требовательной, чем другие.

— Так ты меняешь тему? Ставлю тебе диагноз: синдром ревнивого папаши.

— Возможно, ты права. Если бы я мог посоветоваться с тобой до того, как от нас ушла твоя мать… Но тебе тогда было всего тринадцать лет! — Профессор вздохнул. — Не пойму, зачем тебе носиться по кастингам, раз ты вполне преуспеваешь в деле, которым занимаешься?

— Затем, что моя карьера психотерапевта еще только начинается, у меня всего три пациентки, и в карманах у нас с тобой шаром покати.

— Наполнение наших карманов — не твоя забота. Если все получится, то я скоро подпишу контракт на серию лекций и приведу в порядок наши финансы.

— Но тебе придется уезжать далеко и тратить уйму сил. Пора мне зарабатывать самой.

— Нам придется переехать. Эта квартира нам не по средствам, она требует огромных трат, нам это не по силам.

— В этой квартире я дважды возвращалась к жизни: сначала после нашего отъезда из Коннектикута, потом после случившегося со мной несчастья. А главное, я хочу, чтобы ты в ней состарился.

— Боюсь, я уже в процессе…

— Тебе всего пятьдесят семь. Глядя на нас, люди принимают нас за влюбленную пару.

— Какие еще люди?

— Хотя бы те, что сидят у меня за спиной.

— С чего ты взяла, что они на нас смотрят?

— Чувствую — и все.

Совместные вечера Хлои и ее отца часто завершались простой игрой, доставлявшей им обоим немало удовольствия. Они молча глядели друг на друга, и каждый старался отгадать, о чем думает другой, используя как подсказку мимику или движения головы. Это их занятие почти всегда замечали соседи по ресторану. Редкий случай, когда Хлое нравилось вызывать любопытство: в кои-то веки интерес вызывала она сама, а не ее инвалидное кресло.

Шторы из органзы с цветочками почти не защищали от света, и Санджая разбудили первые же проблески утра. Сначала он не сообразил, где находится, но преобладавшие в комнате розовый и голубой цвета быстро развеяли его недоумение. Он накрыл голову подушкой и снова уснул. Спустя несколько часов вскочил с постели, поспешно оделся, схватил свой ноутбук и, не позаботившись причесаться, выскочил из комнаты.

Лали ждала его за кухонным столом.

— Куда хочешь сначала — в Метрополитен-музей или в Музей Гуггенхайма? Может, ты предпочтешь начать с прогулки по Чайна-тауну, Маленькой Италии, Нолите, Сохо? Выбор за тобой.

— Где тут ванная? — выдавил он.

Лали не сумела скрыть разочарование.

— Не забудь про завтрак, — сказала она приказным тоном.

Санджай плюхнулся на табурет, который Лали подвинула ему ногой.

— Хорошо, — уступил он, — только быстро, я очень тороплюсь.

— Можно поинтересоваться, что у тебя за работа? — спросила она, заливая молоком хлопья в его миске.

— Хай-тек.

— Что еще за хай-тек?

— Мы придумываем новые технологии, облегчаем людям жизнь.

— Тогда придумай мне племянника, который хоть немного развеет скуку моей повседневной жизни! С которым можно гулять, который расскажет мне о моей родине, о моей родне, с которой я так давно не разговаривала!