Однако, вдруг подумал Цезарион, на этом пути есть стоянки, где он сможет достать воды. Самая ближняя из них, Кабалси, находилась не более чем в восьми километрах отсюда. Значит, он смог бы дойти до Береники[4], где был порт, всего за два дня. Сейчас в Беренике должен стоять корабль – вместе со своим отрядом он ждал его полмесяца. Сначала они планировали подождать в самом порту, но Эвмен боялся, что поползут слухи о сокровищах и это привлечет грабителей. Поэтому, сохраняя полную секретность, люди Цезариона разбили лагерь в пустыне, где из-за предательства Родона на них напали римляне. Но корабль наверняка стоит в порту. Там его ждут друзья, провизия, деньги, как и было оговорено заранее.

Цезарион почувствовал, что у него начинают слезиться глаза. Он попытался проглотить слезы и в тот же миг ощутил резкую боль в языке. Юноша вытер дрожащей рукой непрошеные слезы и заметил, что влага принесла необычную прохладу его разгоряченному лицу. Ему не хотелось продолжать этот тяжелый путь, но он сознавал, что должен попытаться это сделать. Нельзя просто так сдаться на милость врага, если есть возможность совершить побег. Царица-мать приказала ему бежать в безопасное место, в то время как сама осталась в Александрии и руководила сопротивлением римским завоевателям. Никто не верил, что римлян можно остановить. Она, должно быть, в этот самый момент испытывает ужасы осады, и ее единственным утешением является мысль о том, что ее старший сын все еще на свободе. Она никогда не простила бы ему того, что он отказался от борьбы и бесславно погиб в пустыне.

Погребальный костер был возведен на плоской поверхности большого камня посреди широкого русла высохшей реки; тропа, которая вела к караванному пути, шла вдоль подножья ближней скалы, прямо через лагерь, захваченный римскими легионерами. Окинув безнадежным взглядом участок каменистой почвы, отделявший его от дальней скалы, Цезарион решил идти в ту сторону. Тело Мегасфена лежало, наполовину свесившись с погребального костра, а его руки были широко раскинуты. С трудом сдерживая болезненный стон, Цезарион наклонился и положил его руки вдоль тела; затем он поискал упавшие монеты и закрыл ими незрячие глаза. Мегасфен был слишком тяжелым, чтобы снова поднять его на костер, и Цезарион стянул вниз пурпурное покрывало так, чтобы оно закрыло лицо погибшего. Мегасфен погиб за него. Он достоин чести быть погребенным.

Юноша побрел к дальней скале, потом – вдоль нее по раскаленной земле мимо лагеря, направляясь к Караванному пути. Он готов был пройти три километра под палящим солнцем и эти шестьдесят метров вниз прямо под носом у римлян. Часто останавливаясь, он ковылял вдоль западной стороны скалы, где сейчас, после полудня, тени не было даже у самого подножья. Неровная земля, усыпанная камнями, раскалилась на солнце. Цезарион шел очень медленно, держась за бок. Каждый шаг острой болью отзывался в ране, его тошнило, кружилась голова. В любую секунду он был готов услышать сигнал тревоги, поднятый часовыми. Он начал считать свои шаги, чтобы знать, как далеко он сможет уйти, и хотя бы в этом получить какое-то мрачное удовлетворение. Один, два... Ему казалось, что пот катится с него градом, но его кожа была такой же сухой и горячей, как и окружавшие его камни: воздух впитывал влагу, прежде чем успевала образоваться даже капелька пота. Тридцать пять, тридцать шесть... О Геракл! Воздух такой горячий, что больно дышать. Если бы все это было уже позади!

Сто пять, сто шесть... Может, ему стоило зайти в лагерь и выпить немного воды, перед тем как отправиться в путь? Нет. Ему нечем было зачерпнуть воды из бака, и кто-нибудь обязательно заметил бы его... Сто восемьдесят три, сто восемьдесят четыре... Интересно, насколько тяжело он ранен. Кровотечение прекратилось, струйка крови засохла на голени и ступне, поэтому рана, скорее всего, не была столь серьезной, как показалось сначала. Он подумал, что, возможно, стоит остановиться и взглянуть на рану, но тут же отбросил эту мысль. Все это бесполезно: хитон присох к ране, а он только сорвет свежую корку, чем вызовет кровотечение. В любом случае он ничего не сможет с ней поделать... Двести пятьдесят, двести пятьдесят один... Как бы там ни было, кто-то наверняка залил рану миррой. Все тела на костре были умащены. Едва переставляя ноги, юноша ощущал этот сладкий аромат. Мирра, как утверждали все доктора, – лучший из антисептиков. Следовательно, рану уже обработали и смотреть на нее нет никакого смысла. Триста двадцать восемь, триста двадцать девять... И вообще, глупо волноваться из-за инфекции: вряд ли он проживет так долго, чтобы она успела развиться в его теле...

Триста девяносто четыре, триста девяносто пять... Ему удалось пройти мимо лагеря и часовых незамеченным. Вероятно, теперь он в относительной безопасности, идо наступления темноты ему ничего не грозит. Во всяком случае, до тех пор пока они не подойдут к погребальному костру и не увидят, что его там нет. Четыреста... Затем они бросятся за ним в погоню. Убить его – это основное задание, которое они получили; сокровище стало для римлян всего лишь неожиданным приобретением. Ему нужно будет найти укрытие в скалах возле первой стоянки. Нет, ему лучше продолжать идти вперед, насколько хватит сил, ведь римляне поставят своих людей у следующих стоянок во всех направлениях, чтобы его перехватить. Пятьсот, пятьсот один... Конечно же, они поступят так в любом случае. Если он пойдет на стоянку за водой, они схватят его; если он туда не пойдет, то умрет от жажды. О Аполлон и Асклепий! Как же болит язык! Если бы выпить немного воды, самую малость, чтобы увлажнить его...

Пятьсот шестьдесят девять, пятьсот семьдесят... Это безнадежно, бесполезно! Нет, ему не уйти. Зачем бороться, страдать от зноя и боли, если ему все равно предстоит умереть? Шестьсот.

Совершенно обессиленный, юноша остановился и, тяжело дыша, обвел взглядом противоположную скалу, ожидая увидеть лагерь. Его там не было. Он часто заморгал и медленно обернулся. Расстояние и марево раскаленного воздуха превратили лагерь в бледное размытое пятно, едва заметное у подножья красной скалы.

Сердце радостно забилось, когда он внезапно осознал, что его надежда на побег оправдывается: он действительно может убежать. Но в тот же миг ему впервые стало по-настоящему страшно. Цезарион резко отвернулся и побрел дальше.

По мере того, как юноша спускался вниз, вади[5]расширялась, и в конце концов он вышел на тропу.

Он боялся, что если пойдет вдоль скалы слева, то может не найти караванный путь. Споткнувшись о камень и увидев еще одну струйку крови, которая начала стекать по голени, Цезарион понял, что рана снова открылась. Он вышел на тропу и остановился, чтобы вытереть кровь, понимая, что римляне могут выследить его по кровавому следу. Хотя, так или иначе, они все равно догадаются, в какую сторону он направился. Без воды в пустыне не выжить никому, а кроме баков, зарытых на стоянках, ее нигде не было.

Восточная сторона скалы отбрасывала тень, но жара все еще оставалась невыносимой; из-за нее голова разболелась так, что юноша едва обращал внимание на боль в языке. Он подумал, что хорошо бы передохнуть, но решил не рисковать. Римляне начнут его преследовать сразу, как только стемнеет, а тени уже и так стали заметно длиннее. Он упрямо продолжал идти по тропе, бесконечно повторяя про себя, что самая тяжелая часть пути пройдена.