Я хочу умереть, — написала она красивыми готическими буквами.

Я хочу умереть, — повторила она фразу мелкими обыкновенными буковками-карликами, вдавленными в бумагу.

И еще раз — размашисто, с наклоном — врачебным почерком: Я хочу умереть.

В четыре ушел последний гость, Хафнер, если слово «ушел» применимо для описания его заплетающегося ковыляния. Пьяненький Тойер лежал в постели и, полусонный, полуприкрыв веки, смотрел, как раздевается Ильдирим.

— Не прикидывайся, я знаю, что ты подглядываешь, — хихикнула она. — Но голышом я все равно спать не лягу: поясница болит. Надену ночную сорочку, и ты залезешь на меня, как это делали в пятидесятые.

Произнесла она это без подтекста, но Тойер почувствовал обиду: ведь он был дитя пятидесятых. Хуже того: родился 3 февраля 1949 года в клинике «Салем», чудом избежав щипцов.

Ильдирим рухнула на постель, очевидно, забыв про осторожность, и у нее вырвался тихий стон, тронувший комиссара.

Она прижалась к нему:

— Неспокойно на душе. У Бабетты высокая температура. В пятницу все врачи заняты до предела, а в неотложке на Эппельхеймер, по-моему, работают одни урологи-неудачники. Явится вот такой со стетоскопом прослушивать легкие.

— Они ведь ничего в легких не смыслят. — Тойер уже почти спал.

— Верно, Йокель. Блестящая мысль! Это я и имела в виду. Что не их профиль. — Тут она ласково погладила его глупую голову.

Хорошо…

— Ближайшие дни должны быть спокойными, — шепнул он. — Мы все вылечим…

Дальнейшие обещания он прошептал на ухо своей подружке, нет, он не повторит ошибки, которую совершил на Рождество, он не заснет, когда она с ним разговаривает, она ведь знает, что он засыпает тогда, когда говорит сам, а это совсем другое дело… Он увидел, как медведи и дикие кабаны вместе бурно празднуют Новый год, а одна свинья надела красные кружева и выстукивает копытцами чечетку под лихую песенку, которую распевает марабу во фраке из серых перьев…

В автобусе осталось свободным только одно место на заднем сиденье, рядом с Анатолием. Через проход, на двойном сиденье, лежали сумки, не уместившиеся в багажном отделении. Чего-то в этом духе Корнелия и ожидала — во всяком случае, русский парень тоже выглядел невесело. Она прикинула, не снять ли сумки, чтобы сесть отдельно, но это выглядело бы демонстративно невежливо. Вздохнув, она плюхнулась на свободное кресло и посмотрела на своего вынужденного соседа. Она знала, что многих раздражает ее тяжелый взгляд, но ей было наплевать. Во что это он вырядился? Вельветовые брюки коричневого цвета, какие-то отстойные ботинки, пуловер с высоким воротом и серый анорак с последней распродажи.

— Не нужно так на меня смотреть, — сказал он. — Ты что, хочешь к окну?

Она помотала головой. По проходу пробирался Фредерсен.

— Что такие кислые? — с наигранной бодростью спросил он.

— Где вы только автобус такой выкопали? Какой-то средневековый, — заныла Анди. — Я думала, мы поедем на двухэтажном.

— Ну, дорогая моя, — засмеялся Фредерсен, — на те огромные деньги, которые я выколотил из вас, надо было, видно, арендовать лимузин!

Корнелия терпеть не могла такие учительские шуточки. Впрочем, когда у них дома бывали гости, ее отец вел себя точно так же. По-видимому, они оба научились этому в университете.

— Хотелось бы знать, кто это проголосовал за поездку в Гейдельберг?! — крикнул с переднего сиденья Йорн.

— Точно, Його! Зимой надо было ехать в Мек-Пом[1]— вот чего нам не хватало! — отозвался Джованни, повернувшись к Йорну. — Ты бы соскребал там лед с лысин у своих скинхедов!

Раздались вопли, смех, водитель недовольно фыркнул, и автобус тронулся с места.

— Все нормально, Анатолий? — спросил Фредерсен и улыбнулся ему, будто Корнелии рядом не было.

— Все в порядке. Правда. Не обращайте на меня внимания… У меня с собой книги, буду читать, — ответил Анатолий.

Фредерсен кивнул и двинулся вперед, терпеливо выслушивая по дороге упреки: почему он не захотел отложить поездку с классом до лета.

Корнелия поглядела мимо Анатолия в окно. Плоский северный ландшафт скрывался за пеленой дождя, тумана и брызг из-под колес. Как будто они ехали по враждебной планете, обреченные без всякого желания, по принуждению быть постоянно в пути.

Да так оно и было.

— Мне очень жаль, — сказал Анатолий.

— Чего жаль? — Корнелия даже испугалась.

— Не гляди на меня с такой злостью. Я сказал, что буду читать и поэтому у меня все нормально. Вероятно, это прозвучало не слишком вежливо по отношению к тебе. Но Фредерсену нравится, когда я читаю: это способ быстрее освоить язык.

— Я поняла это совсем иначе.

— Он вообще любит изгоев.

— Меня-то он терпеть не может, — буркнула Корнелия. — О нет! Еще и Джованни!

И правда, сам Джованни, крутейший из крутейших, с преувеличенным вниманием наклонился к ним:

— Добрый день, господа с последнего сиденья! К вам обращается Джованни Сесса из газеты «Эккернфёрдер ньюс»! Мы проводим опрос: чего вы ждете от зимней поездки в Гейдельберг? И есть ли у вас объяснение, отчего наш замечательный классный руководитель, преподаватель немецкого и истории, доктор ха-се Томас Фредерсен, не захотел поехать с нами летом? А также — почему он зажал у нас два дня каникул?

— Ты хотел сказать — «доктор ха-ка» — хоно-рис кауза, — поправил Анатолий и насмешливо посмотрел на Джованни. — Гейдельберг я не знаю. Возможно, зимой там лучше. На другие ваши вопросы я, к сожалению, не могу ответить, господин Сесса.

— Охотно верю. — Улыбка Джованни стала чуть-чуть ехидней. — Ты знаешь только Сибирь и лагерь для перемещенных лиц. Впрочем, благодарю за замечание, господин Шмидт. Кстати, у вас клевые штаны. А что скажет ваша соседка? Как насчет интервью для «Ньюс»?

Корнелия пожала плечами.

— Может, фрау Кёниг уже вычислила время прибытия, исходя из средней скорости аж семьдесят три с половиной кэ-мэ в час?

— Мы едем быстрей, — презрительно заметила она. — Нужно только измерить время, затраченное на…

Джованни надул щеки:

— Да вы совсем юмора, что ли, не понимаете! Могли бы и подыграть! Огромное спасибо.

Он ушел. Анатолий усмехнулся.

— Что? — спросила Корнелия. — Тебе нравятся такие шуточки?

— Вот что мне нравится. — Он показал мобильный телефон. — Джованни скоро его хватится. Будет искать!

Она едва сдержалась, чтобы не усмехнуться.