Танцующий с тенью на звеньях разорванных уз,

Когда я умру, положи мне на грудь подорожник

И чёрным дождём окропи нашу звонкую грусть.

Туннели уводят всё глубже и глубже. И нервы

Натянуты так, что на них выступает Тибул.

Пусть нищие духом поют про заоблачный Шервуд —

Заплывшие жиром всегда их поддержат с трибун.

От перебинтованных временем толку немного —

Всего полрожка да дырявый треух со звездой.

Но та бочка меда, в которой отсутствует деготь,

Едва ли кому-нибудь в жилу. Отчаянный вздох.

Схождение: сила на силу и воля на волю —

У марионеток есть шанс оборвать свою нить.

Любовь или ненависть сердце больнее уколет?

Лишь смерть разлучает, чтоб после вновь соединить.

Дрожат секунданты в предчувствии близкой развязки.

Осталось чуть-чуть — пара па. Осторожней, танцор!

Когда я умру, я уйду без патронов и маски

Туда — на поверхность, где солнце. И ветер в лицо.

— Ну и что теперь с этим триппером делать? — Анатолий Лыков большой ладонью тяжело припечатал листок бумаги, лежащий справа от его тарелки, а потом еще более тяжелым взглядом уперся в лицо сына.

В прежние времена Петр вполне мог бы быть актером, кумиром женщин; впрочем, на недостаток женского внимания он не мог жаловаться и сейчас. И дело тут было не только в том, что у него в карманах не переводились патроны. Выразительное лицо, с нагловато-высокомерной улыбкой, частенько кривившей его четко очерченные губы, и атлетическая фигура в сочетании с аурой самоуверенности делали его поистине неотразимым в глазах многочисленных девиц, вздыхавших по красивому парню.

— Что-что… Драться! — сквозь зубы процедил Лыков-младший.

— Драться?! Вот, тоже мне драчун нашелся! Видали? Драться он будет!!! — Лыков сделал широкий жест рукой, который пропал за неимением публики, потому что в маленькой служебной комнате, приспособленной под столовую для высшего начальства, никого, кроме него, сына и дочери, не было.

— Папа, вы еще будете что-нибудь? — спросила Ирина, намеренно игнорируя зарождающийся скандал, так как давно привыкла к напряженным отношениям в своей семье. — И, Петя, ты совсем ничего не ел. Зачем я готовлю?

— Не готовь!

— Ты мне не смей так с сестрой разговаривать! — сорвался на крик голос Лыкова-старшего. — Ишь-то, как с другими, с уродами всякими, так ты у нас рыцарь, на дуэлях дуэльствуешь! А ты с женщиной научись разговаривать, дуэлянт!

— Папа, ну не надо кричать, вас услышат, — сморщила Ирина симпатичный носик.

Она смотрела на мужчин и привычно удивлялась, насколько могут быть не похожими отец и сын. Пожилой, пятидесятипятилетний мужчина, среднего роста, довольно крепкого телосложения, отмеченный уже заметной сединой (непродолжительный период он ее закрашивал, но затем плюнул на бабское занятие), которую носил с достоинством зрелого, начинающего стареть человека. Размышляя о чем-то, он аккуратными движениями пальцев осторожно поглаживал бородку, за которой ухаживал не без удивительного для самого себя удовольствия, но стоило поглаживаниям перейти к более энергичному массированию кожи под волосами, собеседнику стоило опасаться самых неприятных последствий. И, кажется, сейчас буря приближалась нешуточная.

— Да пусть слышат! Чего уж тут слышать, если и так последняя собака на станции знает: Петр Лыков — убийца! — жарким шепотом проговорил отец.

— Пока еще только подозреваемый. Доказательств у них все равно нет…

— Так будут, будут у них доказательства, разве ты не понимаешь? Будут! Ты видел, что они тут пишут? У них свидетель есть! Твой боец, между прочим, какой-то Григорьев, к ним в руки попал! А отправят его на Лубянку, он что хочешь расскажет!

— Нет, не отправят… И вообще я думаю, что все это вранье. Будь у них живой свидетель, они бы не ультиматумы присылали… — задумчиво протянул Петр.

— Да дело уже не в свидетелях. Как ты мог так позорно провалить операцию?! — вскипел Анатолий. — Я тебе доверял, по-серьезному доверял… Почему вы расстреляли эту проклятую дрезину, не убедившись, что Сомов и Зорин на ней? Зачем это было делать, я тебя спрашиваю?

— Горячка боя… Не разобрались. Наемники увлеклись… Но они уже наказаны.

— Не-е-ет, тут не наемники виноваты. Они — идиоты по определению, чего их наказывать? Тут твоя личная управленческая недоработка! А я тебе говорил, что надо было делать! Говорил!

— Отец, ну как вы понять не хотите, что не подобраться было к их инженеру. Разведка же не всесильна… Не могу же я в голову к Сомову или к Зорину влезть! Операцию по переправке этого бауманца готовили только они. Никого лишних, никого со стороны. Инженеришка этот, школьный друг Зорина-старшего, вел переговоры только с ним лично, а мы даже имени его не знаем. Сроки переправки — неизвестны. Пути — неизвестны. Маскировка — неизвестна. Ноль информации. Еще чудо, что и такие крохи узнать удалось… Нереально было их перехватить. Понимаете? Не-ре-а-ль-но! А удобного случая ждать, пока они свои планы воплощают, тоже нельзя было… — Петр из последних сил старался говорить спокойно и убедительно, однако это давалось ему с трудом.

Он прикрыл веки, чтобы не встречаться взглядом с глазами отца. Эти безоговорочно умные глаза-хамелеоны могли приобретать, в зависимости от ситуации, всезнающую мудрость, а могли стать не по возрасту наивными и потерянными. Но хуже всего Лыкову-старшему удавалось участие и «тошнотворно-бескорыстная» добродетель. В редкие секунды потери самообладания глаза его становились холодными — на грани расчетливой жестокости и трудно сдерживаемого презрения. Многие из тех, кто хорошо знал Анатолия Тимофеевича, отмечали в его взгляде глубину, внимательную проницательность, а временами — задумчивую отстраненность.

— Давай-давай, оправдывай свои провалы. А я тебе скажу, что дальше будет, — Лыков-старший посерел лицом и нахмурился. — Если ты проиграешь свою дурацкую дуэль, то усилишь тень, которая уже брошена на мое имя. Доклад об этом деле Москвину я на некоторое время блокирую, конечно. Но когда этот инженеришка начнет на Красносельской работать, когда они наладят выпуск батареек, когда в партийную кассу пойдут отчисления, когда наши вечно голодные коммунисты увидят, что можно сыто жить, то знаешь, что тогда будет? Зорин со своей чертовой партией выиграет выборы на пятнадцатом пленуме! И немудрено, с такими козырями и полнейший чурбан бы выиграл. В этом случае их и Центр поддержит, а вот тогда я должен буду пустить себе пулю в лоб. Потому что никто, слышишь, никто не снимет Анатолия Лыкова с должности секретаря Северной партячейки! Я в этом кресле умру. Но вот что с тобой и сестрой станется, мне подумать страшно.

— Ну, папа, почему вы так пессимистичны? Столько лет на Сталинской, люди же вас тут любят! — Ирина укоризненно выпятила нижнюю губку. — А вы совсем себя не цените…

— Ценю, моя хорошая, да вот только, ты сама увидишь, до чего народ докатился! Ничего святого! Коммунисты называется: за жрачку мать и отца продадут! — со вздохом сказал Лыков-старший, отодвигая тарелку, на которой еще оставался изрядный кусок прожаренного до золотистой корочки пирога с начинкой из грибов и свинины. — Спасибо, дочка! Вкусно сделала, мать бы тобой гордилась!