Мы стояли, словно громом пораженные. Вместо понимания нас ожидали новые издевательства.

После краткого перерыва на обед мы, как и было приказано, построились в тренировочных костюмах. Бегом мы двинулись через весь военный городок к светлой сосновой роще. По бокам песчаной дорожки там еще рос так нравившийся нам вереск. Под палящим полуденным солнцем сосны источали своеобразный пряный аромат. Но что нам с этого было? Вскоре едкий пот снова будет разъедать нам глаза, а испарения наших перегретых тел перекроют ароматы вереска и сосен.

Унтерштурмфюрер Градль, бежавший в голове колонны, отошел в сторону и пропустил роту мимо себя: «Шагом марш!» «Ну, началось! Сейчас снова будем лежать плашмя!» — «Песню запевай!» — «Жил-был стрелок, веселый и свободный!..» Да, значит, у нас еще есть какое-то время передохнуть.

Вскоре лес расступился и внезапно открылся вид на длинное озеро, по которому ходили парусные и моторные лодки, а баржи мирно везли свои грузы.

К своему удивлению, у кабин для переодевания мы увидели рыхлого парня с вещевого склада. У его ног лежал тяжелый тюк. Ему было приказано приступить к раздаче. И тут оказалось, что он принес сюда увесистый тюк, в котором было, без малого, полторы сотни плавок. Значит, и он свое получил, как было видно по его залитому потом лицу и неуверенному взгляду.

Вместе с «пруссаками» мы бросились в теплую воду Леницзее.

Мы снова чувствовали себя прекрасно, задорно плескаясь и плавая в светло-коричневых водах Хафеля и лежа на желтом горячем песке Бранденбурга.

Только теперь мы заметили, что здесь собралось несколько симпатичных девушек. Наши тирольцы, прошедшие только что «интернациональное воспитание», сразу же направились к ним, чтобы установить первые связи с коренным населением земли, где мы гостили. При этом они разговаривали на своем убойном тирольском диалекте, что в глазах красавиц, по-видимому, придавало им немного экзотики, что-то вроде «отвесных скал и охотничьей крови». Шансы сынов высокогорья были велики! С моими 800 метрами Вандхофенского Шнабельберга я тягаться с ними не мог, не говоря уже о недокормленных пятнадцати годах от роду.

О конфликте с «пруссаками» мы уже забыли: «Да, впрочем, не такой уж он и плохой, этот простофиля!» На самом деле это было началом примирения. В конце его последовало приглашение штирийца в дом своих родителей (и сестры!) в Берлин. Он был острым на язык, и реакция в разговорах была молниеносной. «Бог за того, у кого нет шансов!» — было общим мнением. Унтерштурмфюрер Градль с удовольствием наблюдал за происходящим. Он действительно добился того, чего хотел.

Прошло несколько недель. С утра до вечера мы стояли под парами. Наш шарфюрер Фетт стремился с отчаянной ожесточенностью сделать из нашей маленькой компании дисциплинированную группу. Честно говоря, если бы я оказался перед фронтом, то и меня при виде наших неуклюжих фигур покинул бы всякий боевой дух. Хотя наше обмундирование до некоторой степени было подогнано, оставалось изменить еще кое-что. Для нас было непостижимо, почему современная армия, которой должна стать немецкая, прочно держится за непрактичные традиционные вещи, такие, как галстук и огромные сапоги, прозванные «болотоходами». Зачем сохранять их для будущих поколений? Галстук — это предмет одежды? Нет. Украшение? Нет! Это что-то лишнее, предназначенное для того, чтобы семь раз в неделю его начищать. Это мучение, которое солдат вешает себе на шею и цепляет за подтяжки, если они у него есть. А если их у него нет, то эта серо-зеленая полоска ткани висит крохотным лоскутом перед шеей, незакрепленная, выше или ниже адамова яблока, «в честь народа, для обороны от врага». Если она все же закреплена как полагается, то она маскирует наличие серо-полевой рубахи вместо неприглядной безворотничковой белой рубашки. При строевых упражнениях эта шейная повязка еще держится, но при боевой службе она становится вскоре самостоятельной. Тогда она может перекочевать на спину или куда-нибудь еще, и в полном смысле слова висит на шее. «Болотоходы» врезаются краями голенищ в подколенные впадины, перекрывают кровообращение в ногах, висят на ногах, словно свинцовые, и защищают от затекания грязи — в глубоком песке, который при наших перебежках и переползаниях засыпается нам в голенища.

Все чертовски устарело и в нашем вооружении. У нас все еще «легкие» пулеметы с водяным охлаждением времен мировой войны — страшно тяжелая штука, трудно обслуживаемая и не желающая работать, со своими постоянными заеданиями при заряжании. 8-я рота, состоявшая преимущественно из венцев, мучилась с еще более увесистыми «тяжелыми» пулеметами и прилагающимися к ним станками. Догадается ли кто-нибудь из оружейных конструкторов применить воздушное охлаждение, как у пистолетов-пулеметов?

Тем временем были построены наши казармы — все-таки какое-то светлое пятно в лагерной жизни. Не потому, что я имел что-то против красоты новых бараков — другие подразделения жили в них и добровольно не хотели переезжать, настолько удобно они были обустроены, — но чтобы 50 человек скучить в одном помещении для проживания, несения службы и сна — просто вообразить себе невозможно. Наше отделение из 12 человек получило одну комнату на четверых и одну — на восьмерых. Там тоже стояли двухъярусные кровати, но с новыми матрасами вместо (довольно удобных) мешков с соломой, достаточно большими столами с табуретами и двустворчатым шкафом на каждого. Мы постарались сделать казарменный стиль как можно более уютным. Вышитые цветами чистые скатерти, пейзажи нашей родины на стенах и портреты наших девушек в шкафах несколько скрашивали казённую обстановку. На стене висела гитара, а в одном из еще пустых шкафов стоял великолепный аккордеон. Он принадлежал Францу Унгару из штирийского Обдаха. Дома он работал помощником лесничего и охотника и часто рассказывал охотничьи байки об опаснейших охотах на серн, прекрасных оленей и охотничьих пьянках, участия в которых он, по-видимому, никогда на самом деле не принимал. К большому своему сожалению, в строю он был последним. Впереди стоял длинный Шимпфёзль, костлявый и худой, как жердь, дровосек из Тироля. Мы над ним подтрунивали, что в СС он пошел от голода. Справа от меня тогда стоял Карл Вольшлагер из Зальцбурга, а затем шли еще девять человек, имена которых приводить не стоит, потому что они были неспособными стать солдатами, как говорил наш унтершарфюрер Фетт.

Вместе с нашим 3-м отделением в нашем первом взводе было еще 2-е — унтершарфюрера Вешпфеннига, которому мы все завидовали, и 1 — е отделение унтершарфюрера Хельмута Пандрика. Этому отделению мы не завидовали совершенно, ему мы откровенно сочувствовали. Но первое было лучшим в роте. Безукоризненные во всем — от койки до ватерклозета, всегда подтянутые, даже когда спали, их уши ровнялись в линию, и подбородки лежали на галстуках. И все же они были бедными свиньями, отданными на милость садисту. Пандрик, в отличие от слегка небрежного Вешпфеннига и иногда снисходительного нашего командира отделения, был суперсолдатом. Весь его вид был чрезвычайно неприятным. Глаза слегка навыкате, тонкие губы и лицо, по которому никогда не проскальзывала улыбка, выражали жесткость и абсолютную решимость или скорее свирепость. Живодер, любящий свое дело. Он не нравился никому, и он чувствовал это. В противоположность ему наш унтершарфюрер Фетт был совершенно безобидным начальником, который время от времени пытался играть в жесткого человека. Тогда он ужасно орал на всю казарму для устрашения остальных отделений.