И далее:

Там, где Лазарев усматривает у Рубановича, и небеспричинно, русскую доминанту, хотя и оговаривает ее ощутимую парадоксальность, Рутенберг говорит о доминанте еврейской, как кажется, в еще большей степени заостряя парадоксальную связь «родного» и «вселенского». Однако за внешним несовпадением здесь открывается разительная внутренняя близость, поскольку личность и судьба самого Рутенберга отразили по существу ту же дихотомию национального и космополитичного, придав ей еще более острый, бурно противоречивый и парадоксальный характер.

С этой «двойной сущностью» центрального героя нашего повествования связана важная для появления данной книги на свет проблема. Дело в том, что, как правило, все жизнеописания Рутенберга страдают хронической исследовательской однобокостью – информационной, а нередко и концептуальной. В зависимости от того, кто берется за рассказ о нем – российский или израильский автор, та или иная сторона его «двойственной» личности и деятельности – революционера-террориста или, наоборот, еврейского политического и общественного деятеля, инженера-электрификатора и пр. – начинает выпирать подобно флюсу. Зачастую здесь сказывается элементарное незнание противоположными сторонами языка друг друга, в какой-то степени можно говорить о взаимном отсутствии адекватного понимания чужой ментальности, что выражается прежде всего в повторении изношенных штампов, но главная проблема заключается, как кажется, в неразработанности самой методологии поливалентных исторических явлений, событий и процессов, не локализуемых одной географической местностью и имеющих разноплоскостные временные и топические формы и варианты. Когда судьбой человека, в особенности крупной и значительной личности, играют многоплановые исторические обстоятельства и он перемещается по странам и континентам, оставляя свой след едва ли не везде, где оказался в силу случайности или необходимости, трудно ожидать, что в результате этих сложнейших и многочисленных перемещений-переплетений он станет принадлежать исключительно одному национально-историческому локусу. Рутенберг своей жизнью и судьбой едва ли не полностью вписывается именно в такой логический дискурс и потому неизбежно требует «синтетического», «поливалентного» исследовательского прочтения. Написать работу, где давался бы панорамный взгляд на этого человека и где ни одна сторона его противоречивого существа не перетягивала бы другую, было главным душевным и профессиональным импульсом, заставившим взяться за эту тему.

В неопубликованной статье о Рутенберге известный израильский историк Бен-Цион Динур писал о четырех этапах в его жизни: детство и юность в украинском городке Ромны; революционная деятельность, вошедшая в историю Российской империи, кульминацией которой стали события 1905 года (Кровавое воскресенье, спасение, а затем казнь Гапона); жизнь в изгнании в Италии, где и когда происходит сближение с интересами своего народа; и наконец, политическая, общественная и промышленная деятельность в Эрец-Исраэль. Комментируя это биографическое «четырехкнижие» русского революционера, ставшего сионистом, автор монографии о Рутенберге, написанной на иврите, Эли Шалтиэль утверждает:

И далее еще минорнее и удручающе:

Согласиться с этим никак нельзя, хотя, если говорить о предлагаемой читателю книге, следует заметить, что в ней тоже установлен предел авторского интереса к деятельности Рутенберга и подчиняющиеся этому принципы отбора материала. Говоря по необходимости несколько общо и схематично, этот интерес устремлен и простирается до тех пределов, где чувствуется масштабная, пусть и крайне противоречивая личность этого человека. Туда же, где начинаются события, быть может, важные для него самого и объективно – для установления зримой трансформации персональной биографии в «большую историю», но несущие на себе отпечаток то ли частного «прозаического каждодневья», то ли героических, но утомительных производственных достижений, мы решили не слишком вторгаться. Правилен ли этот селективный подход или нет, судить не нам, а читателю. Для нас же такой взгляд важен возможностью представить Рутенберга в качестве хотя и целостной личности, но все-таки поданной под определенным углом зрения. Этим «углом зрения» в данном случае выступает укрупнение внимания к тем аспектам его биографии, где она теснее всего связана с российской историей и соответственно опровергает приведенный малоутешительный вывод нашего предшественника.

И еще одно важное уточнение. Рутенберг, русский революционер, ставший пионером строительства израильской промышленности, рассматривается нами не в том героикоцентричном ракурсе романтизированной личности «человека с бомбой», о котором как о вполне искусственной модели пишет М. Могильнер в своей книге о русской радикальной интеллигенции начала XX века (см.: Могильнер 1999: 5–6), а именно как любопытнейший контрапункт частного и общезначимого, общеинтересного в русско-еврейском историческом диалоге XX века. Именно имея в виду синтез в его конкретной биографии единичного и массового, личного и общественного, мы говорим о героических чертах в характере центрального персонажа книги.

Одним из главных искусов, приведших к ее рождению, было желание заглянуть за кулисы этого характера. Рутенберг представлял собой тип еврея, где, с одной стороны, нечего было бы делать О. Вейнингеру с его теорией еврейской дефектности, однако, с другой стороны, он, как думается, весьма заинтересовал бы 3. Фрейда. Своей физической крепкотелостью, четкой дикцией и чистым русским языком Рутенберг как бы выламывался из привычных представлений о неказистом и худосочном еврее, с его специфическими разговорными интонациями и неправильной русской речью – чертами, подвергавшимися в русской литературе неизменному ироническому пересмеиванию и пародированию, типа передразниваний речи еврея (еврейки) в чеховском «Иванове» или рассказа Сергея Горного (псевдоним писателя-сатириконца Александра Авдеевича Оцупа, еврея по происхождению) «Реставрация», в котором невыговариванием-путанием евреями буквы «с» и заменой ее на «ш» или «ж» травестирована «История России» Д.И. Иловайского: слово «освободительный» произносится как «ошвобо-дительный», а президент как «прежидент» (Горный 1907:135)14.