Теперь ей оставалось одно развлечение — прогулка.

В убывающем свете серого дня она миновала погруженный в тишину сад и чугунные ворота, пересекла оживленную улицу и пошла берегом озера. Безмолвие поглотило ее, после того как она оставила позади единственный в городке перекресток, и ей показалось, что она будет идти вот так целую вечность, одна со своими мыслями, и никого не встретит. Она была готова к одиночеству, но не к этому, на которое ее обрекли те, кто лучше знал, как с ней быть. И погода — смутная, туманная, себе на уме, однако неприветливая: уж не призвана ли она, помимо прочего, омрачить испытательный срок для той, что опрометчиво отправилась в поездку без теплого пальто? Озеро стыло в мертвой неподвижности; над головой горел одинокий фонарь, окрашивая поникшие листья платана в изумрудную зелень. Если мне не захочется, я вовсе не обязана здесь оставаться, решила она. Никто меня не заставляет. Но я должна попробовать хотя бы для того, чтобы дома потом было легче. Не одна же я в отеле. А отдохнуть мне и вправду необходимо. С неделю, пожалуй, перетерплю. Человеку вроде меня, блуждающему во мраке писательства, тут можно многое разузнать, хотя, понятно, никто из этих людей не годится в персонажи моих романов. Но та женщина, очень высокая, узколицая, прекрасная женщина с надоедливой собачонкой… Что уж говорить о блистательной паре, которая чувствует себя здесь как дома. Что их сюда привело? Но — женщины, женщины, одни женщины, а мне так по сердцу мужской разговор. Ох, Дэвид, Дэвид, подумала она.

Прогулка по берегу озера более всего напоминала ей безмолвные блуждания во сне, когда нелогичность и неизбежность выступают рука об руку. Как бывает во сне, ее одолевало отчаяние и в то же время какое-то роковое любопытство, словно ей предписано идти этим путем, пока не откроется его тайный смысл. В этот вечер направление ее мыслей и самый характер дорожки, казалось, намекали на неблагоприятный исход: потрясение, предательство, в лучшем случае опоздание на поезд, появление в лохмотьях на важном приеме, вызов в суд по непонятному обвинению. Свет тоже был под стать сну — неясный полумрак осенял это странное паломничество, ни день, ни ночь. В действительном мире, сквозь который пролегал ее путь, она воспринимала реальные приметы окружающего: прямая как стрела посыпанная гравием тропинка, обрамленная с обеих сторон рядами деревьев, растущих на затоптанном газоне; по одну руку невидимое теперь озеро, по другую, вероятно, — городок, но такой маленький и вымуштрованный, что оттуда не доносилось ни скрежета тормозов, ни гудков клаксонов, ни громких и преувеличенно сердечных пожеланий доброй ночи. Ее слуха едва касалось лишь тихое урчание невидимых за деревьями автомобилей, мирно следовавших домой по вечернему шоссе. Хруст гравия у нее под ногами звучал куда громче, назойливо громко, и она спустилась ближе к воде на мягкую грунтовую тропинку. Она шла в неверном свете редких фонарей, и ничто не прерывало прогулки, словно во всем этом безмолвном пространстве она была единственным живым человеком. От слившегося с мраком озера ощутимо веяло холодом, она дрожала под своим длинным кардиганом. Обречена какое-то время ходить по этой земле, подумала она, и, приемля эту невеселую мысль, все шла и шла вперед, пока не решила: хватит, нагулялась. Тогда она повернулась и пошла назад той же дорогой.

В вечерних сумерках она увидела отель издали — весь в огнях, обманный праздник. Нужно собраться с силами, решила она, хотя прекрасно знала, что другая женщина на ее месте сказала бы, по-мирски вздохнув: «Видимо, нужно ненадолго появиться».

В тихом вестибюле ярко светили лампы, слышалось бормотание из гостиной, где был включен телевизор, пахло мясом. Она пошла к себе переодеться.

За конторкой мсье Юбер-старший, удалившийся от дел, но отнюдь не на покой, благодушный и в меру любопытствующий, наслаждался своим любимым ежедневным занятием: открыл регистрационную книгу, чтобы узнать, кто уехал, а кто, напротив, прибыл. В эту пору года дела, понятно, шли не блестяще: откуда быть постояльцам, когда через месяц отель закроется на зиму? Он знал, что немецкое семейство уехало — шум и гам их отбытия проникли даже в его гостиную на пятом этаже. Чудная пожилая пара с Нормандских островов покинула отель после чая. От научной конференции в Женеве можно было ожидать одного-двух гостей — кто-то мог надумать провести здесь конец недели и пуститься в обратный путь в понедельник. Но оставались постоянные клиенты: графиня де Боннёй, мадам Пьюси с дочерью, дама с собачкой — ее имя (дамы, не собачки) он отказывался произносить, хотя ее муж фигурировал в английском выпуске Готского альманаха[5]. По поводу этой дамы зять получил соответствующие инструкции. Вновь прибывшая: Хоуп Эдит Джоанна. Для английской леди необычное имя[6]. Впрочем, возможно, не чисто английских кровей. Возможно, и не чистая леди. Рекомендации, разумеется, безупречные. Но и рекомендации иной раз обманывают.

Одетая к ужину — шелковая блуза от «Либертиз»[7], узкие худые ступни втиснуты в простые детские «лодочки», — Эдит искала предлоги, чтобы оттянуть минуту, когда придется сойти в столовую и впервые отужинать на людях. Она даже вспомнила о романе «Под гостящей луной» — написала с полторы страницы, однако, перечитав, сообразила, что уже использовала этот сюжетный ход в «Звезде и камне», и зачеркнула написанное. А зачеркнув, поняла совершенно ясно, как ей дальше строить интригу. Вернув себе таким образом некоторую уверенность и прикинув, с чего начинать завтрашний задел, она закрыла папку, взяла ключ и сумочку и решительным шагом вышла из номера.

За той же самой дверью дальше по коридору все так же играло радио и вдобавок с шумом лилась в ванну вода. Не успела она дойти до лестницы, как в воздухе вдруг повеяло ароматом розы — какая-то женщина должным образом готовила себя к вечернему выходу. Дама с собачкой, подумала Эдит. Появится позже всех в каком-нибудь немыслимом наряде, надменная, хрупкая, с собачонкой под мышкой. Попытаюсь ее разговорить. После ужина, вымученно подумала она, больше нечем будет заняться.

Внизу не было ни души, она поняла, что спустилась слишком рано. Только в баре вполголоса беседовали мужчины, воздерживаясь от смеха и веселых возгласов. Она бы не отказалась выпить джина с тоником, но не хватало смелости пройти в бар. Она присела за столик в гостиной и взяла оставленный кем-то помятый экземпляр «Gazette de Lausanne»[8]. Странно, что газету не убрали, отметила она: за порядком тут следят в оба. В дверях возникла бульдоголицая дама — не забыть бы к ней обращаться по всей форме, если вообще когда-нибудь выпадет обратиться. Дама, облаченная в черное платье на любой случай и сменившая синюю вуаль с бантиками на черную с кое-как приклеенными блестками, воздела трость и произнесла «А!». Эдит с вопросительной улыбкой предъявила газету. Мадам де Боннёй кивнула и двинулась вперевалку сквозь чащу свободных стульев и столиков. Эдит пошла ей навстречу, но мадам де Боннёй продвигалась на удивление быстро, и Эдит успела миновать всего два столика.