«Если бы учитель танцев сейчас увидел меня, то, наверное, похвалил бы за лёгкость и осанку».

Впереди маячил светлым прямоугольником выход на кухню. Пахло из него умопомрачительно вкусно — дрожжевым тестом и жареным луком, а ещё бульоном и свежей зеленью.

— Отошли её Ханна. Пока не поздно, — Марта как-то особенно громко застучала ножом по столу, — Иначе, быть беде. Помяни моё слово. Одиль-то не успокоится.

Герти остановилась.

— Она и так не успокоится, — голос матери дрогнул.

— Так чего же ты ждёшь? Храм в неделе пути. Будешь навещать её по праздникам.

— Два раза в год?

— Все так делают, — Марта вздохнула. — Моя сестрица давно бы спровадила своих в послушницы, да денег нет. А у тебя только на шее висит двухлетнее содержание в Храме.

Герти подкралась к выходу и осторожно заглянула в кухню.

— Марта… — мать ссутулила худую спину, обтянутую зелёным бархатом и продолжила медленно резать укроп. — Я не могу… как представлю себе, что моя девочка станет нонной… Всю жизнь будет драить храмовые стены, просыпаться ни свет, ни заря, носить белую робу и платок… Острижёт волосы, — Ханна шмыгнула носом. — Никогда… никогда… не узнает…

— Мужчины? — Марта бросила нож. — Это лучше, чем стать…

«Она хотела сказать постаскухой,» — Герти съёжилась, как от удара.

Она недавно узнала гнусное значение этого слова. И с этих пор начала осознавать всю тяжесть и неоднозначность своего положения. Поняла, почему они с матерью спят и едят отдельно в северной башне, в то время как отец вместе с Одиль и господскими детьми занимают самые роскошные комнаты замка. Герти и раньше это видела, сознавала их с матерью исключительность. Неправильность. Но никак не могла объяснить для себя подобного положения вещей. Слуги об этом не болтали даже тогда, когда думали, что оставались одни. А мать и отец пресекали всякие расспросы на эту тему. Но теперь…

На первый взгляд ничего не изменилось. Они с матерью всё так же носили бархатные платья и кожаную обувь. Ели то, что готовили для господ. Отец пару лет назад даже велел Герти присутствовать на уроках грамматики, арифметики и естествознания вместе с Эрментруд, Мирабеллой и Дедриком. А позже она начала посещать и танцы, и этикет.

Но все блага, которые её окружали, стали вдруг как будто чужими…

И все смешки прислуги за спиной, казалось, были адресованы только ей, да ещё её матери — дочери прачки и конюха Ханне, которая бродила по замку, как привидение, не зная порой, чем заняться.

Марта схватила нож и продолжила резать зелень, а Ханна сгорбилась ещё больше.

Со стороны главного входа в кухню послышались гулкие тяжелые шаги. Мелькнул подол охрового цвета, и Герти юркнула вглубь тёмного коридора, продолжая подслушивать разговор.

Скрипнула лавка — разом вспотевшая Марта, должно быть подскочила с места и сделала неуклюжий книксен.

— Марта… — Одиль всегда многозначительно замолкала, увидев Ханну. — Что на обед?

— Желтый сыр, хлебцы, салат из зелени с яйцами, суп с клёцками, свиное жаркое и ягодный пирог.

— Тесто ржаное?

— Из белой муки, госпожа. Как любят малышки Эрментруд и Мирабелла, — голос Марты начал напоминать блеянье.

— Тупица… Разве я не говорила, что мы экономим? Ламмерт приедет со своим отрядом из столицы не позднее, чем за месяц до Сумрачного Сочетания! И не один! Возможно с ним прибудут его приятели — приближённые короля! И тоже с обслугой! Представляешь сколько это народу? И всех надо будет достойно накормить! И развлечь. Показать, что дом Кёрберов — не свиной хлев, он достоин принимать королевских особ! …А если им придёт в голову остаться на праздники?! Скорее всего так и будет! Ведь путь до столицы занимает месяц! Месяц!!! И никто не захочет прозябать в такие дни в дороге! В какой-нибудь… глухомани, когда мороз, всюду снег и день короткий, как твоя память, а во всех приличных домах пируют и прославляют Богов Сумрака! — Одиль наконец замолчала, пытаясь отдышаться.

В последние годы она немного располнела, но по-прежнему туго затягивала корсаж, отчего её часто мучала одышка, а настроение портилось из-за любой мелочи.

— Думаешь, если назвать моих дочерей «малышками», я прощу тебе твоё скудоумие? — продолжала Одиль. — Эрментруд и Мирабелла скоро войдут в брачный возраст. Так что им самое время задуматься о фигурах…

«Я — ровесница Эрментруд, а Мирабелла старше нас всего на год… О, боги, меня тоже выдадут замуж? Но за кого?»

— Никакого белого хлеба! И никаких пирогов!!! — графиня Кёрбер даже задыхаясь, продолжала орать на слуг.

— Но опара уже…

— Я вижу, — Одиль открыла и со злым стуком опустила деревянную крышку на кадку с поднявшимся тестом. Сегодняшнее испеки, но больше…

— Поняла, госпожа.

— И в салат клади поменьше яиц. Если будут оставаться, неси в ледник…

— Да, госпожа.

— А ты, — жена графа явно обратилась к Ханне, — прощайся со своим выродком. Завтра Джереон отвезёт её в Храм у Блаурштейна. — И добавила медовым голосом. — Не беспокойся, настоятельницы дали добро. Они со смирением и радостью примут под свои своды Гертруду.

«Что?!»

— Нет! — голос Ханны прозвучал скорее испуганно, чем решительно, и у Герти быстро-быстро забилось сердце.

— Вопрос решён, — Одиль была спокойна и тверда, как та самая голубая вершина, у подножья которой высился Храм.

— Не решён, — Ханна быстро вышла из-за стола и демонстративно направилась в сторону господского коридора, выложенного изнутри светлым камнем.

— Если не избавишься от неё по-хорошему, я вам устрою!.. Мрак на земле!!! — крикнула Одиль в спину убегающей матери.

Герти вжалась в холодную стену и стояла так долго-долго, пока хозяйка замка не вылила на Марту всю злобу и раздражение и не покинула, наконец, кухню.

С того дня жизнь Герти и Ханны действительно изменилась.

Их больше не обслуживали слуги — Ханна всех отослала. И на занятия с детьми Одиль Герти больше не ходила — иногда учителя сами приходили к ней в северную башню. Мать запретила дочери без лишней надобности показываться на глаза графине Кёрбер, и теперь ей было разрешено гулять лишь в том уголке сада, что примыкал к северной стене.

Герти не спрашивала у матери, каким образом та уговорила ландграфа не отсылать дочку-бастарда в Храм. Отец стал появляться всё реже. А при взгляде на светловолосую девочку, он мрачнел и становился задумчивым.

Но время шло, настал канун Сумрачного Сочетания. Приехал с королевской службы первенец Джереона и Одиль — Ламмерт. И 14-летняя Герти впервые в жизни влюбилась…

В лесу становилось темно. Снег валил густыми хлопьями, покрывал влажной корочкой капюшон и рукава, таял на лице горячими струями и уже не вызывал умиления — ноги проваливались в рыхлые сугробы, в башмаках хлюпала вода, а своих коленей, облепленных мокрыми ледяными чулками, Герти уже просто не чувствовала.