После длительных мучительных размышлений пришел к выводу: необходимо изменить время своего выхода из дома к отправлению поезда с учеником – встречи противопоказаны.

Лег в постель и вступил в последнюю решительную битву с матерью, с одноклассниками, с супругой, с ее детьми, с Оливером. Искусно, грамотно, наслаждаясь собственной мудростью, жонглировал доводами. Ему не отвечали, не слушали, отвернулись. К утру одержал победу – никто не отважился и слова вымолвить, отмолчались…

Наступит день.

Встанет, побреется, позавтракает, посетит туалет, оденется, выйдет из дома, на службу не пойдет, пойдет в улицы.

Фонари погаснут, горожане поспешат в офисы, в магазины, в школы, в университеты, на вокзалы. А он будет идти, с одной улицы сворачивая на другую, открывая в сиреневых сумерках новые, притаившиеся в городе, ранее не знаемые ни им, ни другими.

День разрастется.

Он найдет все-таки улицу без конца, ту, о которой постоянно мечтал в детстве, скомандует: «Голова, плечи, взгляд; голова, плечи, взгляд!» И, повинуясь приказу, распрямит плечи, поднимет голову, взгляд устремит вперед.

И будет шагать, шагать, шагать, минуя сосны, реки, снежные горы, океаны, и обозревать небесную даль. И легкое движение не будет оставлять следа в ясном чистом воздухе.

И появится Оливер, и будет идти рядом, изредка поглядывать с почтительным удивлением и говорить, говорить, слушать, улыбаться и улыбаться всему вокруг…

В магазинчике на углу улицы, что ведет к парку, летним солнечным утром в очереди стоял мужчина, ожидая, когда и ему отпустят товар. Очередь двигалась, за спиной у продавца бормотало радио, играла музыка без цвета и запаха, вдруг все и всех прервал детский звонкий голос: «O sole mio».

Покупатели переговаривались, продавец резал, взвешивал, паковал, покупатели платили, уходили, солнце светило, голос пел.

И он заплакал, заплакал, как плачут только мужчины и очень маленькие дети: горько, безутешно, не справляясь со слезами и не желая с ними справляться.

Рыдания, в конце концов, сумел подавить, но смотреть на него все равно было неприятно…

Февральским утром, удрученный собственным бездельем, он нашел небольшое кафе и за столиком у окна попытался разобраться в своей работе. Фразы копошились, налезали одна на другую – и в раздражении от сумятицы в словах, от неумения их упорядочить, он отбросил листы и с унынием подумал о собственном несовершенстве.

Вошла она, робко огляделась, прошла и села напротив.

– Хорошее место, все посетители простреливаются, и злые, и добрые, – застенчиво улыбнулась.

Он не мог не ответить восхищенным взглядом, хороша была, такие лица вызывают неизменное желание обладать их владельцами, и подумал: «Полюбит». После третьей чашечки кофе с сожалением расстались, условившись о встрече.

Три дня истекли в положенный им срок. Свиделись, и время полетело, но параллельно – его и ее, она мило не впускала к себе, все решала сама. Вынужденный соглашаться хотя бы на редкие встречи в кафе, жаждал ее каждую минуту и терзался муками сомнения: не хочет, от скуки играет. В телефонном разговоре стал горько сетовать, что не нужен ей, не подходит по параметрам, что…

«Ты опять начинаешь», – спокойно перебила она.

Умиленный ее признательностью, благодарный ей, попытался рассказать о чуде вселенной.

«Ну ладно, все, до свидания».

По сути дела, знал о ней немного. Никого, кроме подруг, не имела, как и он, не любила шумных сборищ, плясок по разным клубам, гульбищ с пивом и колой, остальное исчезало в «черной дыре» молчания.

Но она была душе его мила, она была душе его мила, не то, не так, ее душа была ему мила, близка и родственна.

Позвонила мама и попросила переслать в Москву шерсть для вязки, в Германии продаются такие нитки. У них тоже имеются, но страшно дорого. Опросив друзей и знакомых, убедился, что никто ничего не знает – невежды, лишь в одном из магазинов охотно пояснили, где купить, сколько платить, и какая шерсть особенно хороша для вязки свитеров и шарфов.

Собрав посылку, пошел на почту, к поезду мама не советовала и приближаться, проводницы бывают разные – и деньги, и посылку заберут. На почте в очереди ощутил томление по ней, позвонил, пригласил, согласилась.

Подходя к кафе, наткнулся взглядом на номер стоящей машины: 86–77, суммы цифр сошлись: 14–14, значит, повезет.

Вошла, и стронулось сердце. Рядом кто-то зачем-то что-то громко доказывал, посетители беспрестанно вставали, ходили к бару, садились, в полумраке нежно белели лица. Очарованный ее тихой прелестью, замороченный ее вечным молчанием, он изнывал от желания схватить, смять, сломать до стонов, до мольбы, до крика, обладать здесь и сейчас.

– Что? – шепнула.

– Что, – сдавленно ответил.

Этой весенней ночью она была с ним.

Ничего не помнит. Другой, а не он, рычал, кричал, стонал и смеялся – сбылось, цифры не обманули.

Весенним утром она серьезно сказала:

«Твои щупальца проникли в меня, обняли, я задыхалась, но не хотела, чтобы они слабели».

Он шел на лекцию. Таяли облака, солнце поднималось, небо очистилось, город цвел. И задохнулся от любви ко всему, пылью, пылью рассеяться по свету и исчезнуть.

Она приходила, приходила неожиданно, позвонив снизу, и он любил каждый микрон ее тела, всю собирал в свои руки и не отпускал до утра.

Пора цветения закончилась, наступило лето. Задержавшись на приеме у врача, спешил на встречу к ней. Ku-Damm гудел, берлинцы с удовольствием заполнили столики на улице, особенно многолюдно было в кафе у перекрестка, все посетители без исключения чему-то смеялись.

Проходя мимо, он улыбнулся, смех усилился, оглянулся – за ним по пятам шел кривляющийся клоун, передразнивая каждое его движение. Поняв, что проделки разгадали, шут замертво свалился на землю.

Смех загремел, публика неистовствовала…

Сидя напротив нее, он жаждал услышать слова сочувствия, гнева, осуждения толпы обывателей, но она тоже засмеялась, уверяя, что ей знакомо это кафе, человек так зарабатывает, нужны деньги, на него в кафе ходят, всем хорошо.

Платит ли тот налог, поинтересовался он, пожала плечами, неожиданно засобиралась. На улице махнула рукой и, позевывая, поспешила, ни разу не оглянувшись.

«Как уставшая собака, – с обидой подумал он и побрел назад в кафе. – Что это вдруг?»

Вечером позвонил и выклянчил, где угрозами, где просьбами, совместную поездку за город. В мечтах пронесся завтрашний день, наполненный пышными деревьями, цветами, солнцем и любовью.

Оба, безлошадные, в воскресенье ехали на автобусе к замку-музею – так она пожелала. В детстве он рисовал башни, крепостные стены, рвы, рыцарей, затем картинки раздавал ребятам, дома хранил только солдатиков из пластилина, потому ясно представлялось величие крепости, куда вез автобус.