И все же его кастильский гонор не позволил ему до конца склониться перед волей падре.

– Незачем мне бесконечно твердить одно и то же. И оставь без своих наставлений мою супругу. Я сам разберусь с нею в положенном нам Богом месте, а именно в кровати, если тебе хочется знать об этом, похотливый святоша…

– Так поторопись… – Вдруг отец Сальвадор сменил проповеднический тон на самый обычный мирской: – Донья Мерседес… обычная женщина, и ей приличествуют те женские слабости, что освящены нашим Господом при церемонии венчания. Она ждет от тебя исполнения супружеских обязанностей и зачатия наследника.

– Ой ли? – развязно воскликнул Лусеро и тотчас понял, что этот тщедушный священник готов запечатлеть на его щеке пощечину, отстаивая честь своей прихожанки, а он, конечно, не сможет ему ответить, вызвав на поединок.

Священник пренебрег его оскорбительным возгласом и продолжил рассказ о жизни доньи Мерседес во время отсутствия супруга. Если судить по его описаниям, она была истинно святой, да еще подняла из руин поместье, подвергшееся нашествию двух враждующих армий.

Лусеро сделал удивленное лицо:

– Моя малышка Мерседес? Вот уж не поверю, что она способна защитить что-либо, кроме своей невинности, скрытой между ног.

Отец Сальвадор горестно пожал плечами, услышав из уст хозяина поместья подобную грубость.

– После смерти вашего отца через эти земли прошли разные армии, и всем солдатам хотелось есть и пить рисовую водку, а офицерам требовалось что-нибудь поделикатнее. Но твоя жена…

– Что она? – спросил он, затаив дыхание.

– Сначала у нее под рукой всегда был кинжал, чтобы покончить с собой, если ее подвергнут насилию, а потом подрос пес… и стал верным защитником. Теперь у нее вновь появился муж… хотя непонятно, супруг ли ты ей в действительности или нет…

Старый священник уколол его в самое сердце, но это был справедливый удар. И незачем было вымещать на ехидном старике ярость, охватившую его.

Лусеро зажмурился, а когда разомкнул веки, священник уже удалился. Ему не с кем было поспорить, разве что с самим собой, заключив отчаянное пари: «Ты меня полюбишь, крошка Мерседес!»

Он долго лежал в постепенно остывающей воде и, прикрыв веки, вспоминал все то, что видел на долгом пути сюда из Соноры. Преодолевая бесконечные мили верхом в одиночестве, без всегдашних спутников, обычно пьяных и оглашающих окрестности хохотом и беспричинной пальбой, он вслушивался в мертвую тишину пепелищ, оставленных многолетней гражданской войной. Край, когда-то богатый и цветущий, превратился в сплошное кладбище, и часто вид неубранных останков даже у него, прошедшего все круги ада, вызывал приступ дурноты.

Каменные стены церквей закоптились после пожаров, все, что могло гореть, сгорело, и ветер разносил пепел и наметал в углах кучи серой золы. Фруктовые деревья в некогда бережно лелеемых садах иссохли, и их распростертые голые ветви тянулись к небесам, словно обглоданные кости.

С первого дня, как только войска императора Максимилиана вторглись в Мексику, на мирное население, поддержавшее по разным причинам – иногда по простой безграмотности или из-за наивной веры в пришествие мессии – республиканского президента Бенито Хуареса, обрушилось жестокое и ничем не оправданное возмездие.

Имперские солдаты сжигали дотла крестьянские дома и отравляли колодцы, которые были единственными источниками жизни на этой земле. После ухода армии пеоны возвращались на мертвую землю, проклинали пришельцев и вновь принимались за свой изнурительный труд. Но раны, нанесенные земле и душе народа, не излечивались быстро.

Самым свирепым отрядом войск Максимилиана была контргерилья[1]– отборная шайка, состоящая в основном из иностранных наемников и фанатиков местного происхождения, ненавидящих все то, что связано с республикой, с равенством перед законом белых, индейцев и метисов, а именно это олицетворял собой президент-индеец, в прошлом блестящий адвокат Бенито Хуарес.

Лусеро был слишком хорошо знаком с методами контргерильи, чтобы не вспомнить об этих годах без содрогания, хотя он твердо решил покончить со своим военным прошлым.

По дороге в Гран-Сангре все его мысли были заняты тем, каков будет конец его путешествия. Отдаленная гасиенда была центром феодального «королевства» – четыре миллиона акров возделанной земли, где ему предстоит хозяйствовать.

Пять поколений Альварадо поддерживали благополучие этого поместья. В их жилах текла кровь благородных кастильских предков, но, насколько благородны были их деяния на протяжении столетий, он сомневался, раздумывая хотя бы, к примеру, о собственных поступках.

Земли Альварадо вначале принадлежали волкам и ягуарам, оленям и черным пантерам, таящимся в тростниках. Это была дикая пустошь, освоенная трудом батраков. Посевы были вытоптаны, разбойники из непокорных индейских племен угоняли скот, но никакие набеги не принесли столько вреда, как негаснущая до сих пор гражданская война.

Солнце уже склонялось к закату, когда он приблизился к двухэтажному особняку с мраморными лестницами и порталами, с обязательным фонтаном у парадного входа, откуда, к его удивлению, еще била сверкающая серебром в солнечных лучах водяная струя. Где вода, там и жизнь! Неужели жизнь не угасла в его владениях, брошенных четыре года назад на произвол судьбы?

Он легким движением руки приподнял шляпу над вспотевшим лбом в знак уважения к тем, кто сберег это поместье, кто отстоял его от нашествий неисчислимых врагов.

Заслышав поступь могучего коня за спиной, старый индеец, гнавший с пастбища трех коров на вечернюю дойку – у каждой вымя чуть ли не волочилось по земле от обилия молока, – этот прокаленный жгучим солнцем батрак с опаской оглянулся и застыл на месте. Его лица не было видно под широкими полями соломенного сомбреро. Оттуда двумя горящими углями светились широко раскрытые в изумлении глаза.

– Дон Лусеро? Неужели вы вернулись? – наконец промолвил пожилой индеец и, поспешно сдернув сомбреро, начал мести им пыль на дороге в знак глубочайшего почтения.

Это был положенный ритуал, но он проделывал его неуклюже и смешно, потому что старческие суставы его уже не сгибались так ловко, как в прежние времена.

– Хиларио? Твое зрение и слух, наверное, ослабели… Раньше ты чуял приближение хозяина чуть ли не за милю. До чего ты низко пал, старик! Лучший объездчик диких мустангов превратился в коровьего пастуха. А ведь мой папаша не соглашался продать тебя ни за какую цену.

Седая голова Хиларио поникла. Он пренебрежительно махнул своим сомбреро в сторону вонючих коровьих стойл.

– С тех пор как императорские солдаты побывали здесь, в конюшне не осталось сто́ящих лошадей. Я слез с седла и хожу теперь по земле. Но кое-что мы припрятали… Иначе как углядеть за скотом? Впрочем, и скота осталось мало. Эти коровенки – мешки с костями, но хоть дают молоко, а без него мы бы и сами подохли. Грустно, что дон Ансельмо скончался, но жизнь в последнее время не радовала его. Может, с вашим возвращением, дон Лусеро, дела наладятся.