— Но что? — последние слова проговорил он уже вслух, встревоженный серьезным положением дел.

Он встал с кресла, чтобы сменить промокшую одежду, надел халат и ночной колпак и принялся расхаживать между кроватью и камином, жестикулируя, произнося фразы на разные лады и заканчивая их на высокой ноте, как бы заменяющей восклицательный знак:

— Черт побери! В чем же я провинился, почему она злится на меня?! Вовсе не забыла Марианна развести огонь! Это мадемуазель Гамар приказала ей не топить камина! Надо быть младенцем, чтобы не понять по ее тону и обращению со мной, что я имел несчастье ей не угодить... Разве что-нибудь подобное случалось с Шаплу? Как же оставаться здесь, подвергаясь таким преследованиям?. В моем возрасте...

Он уснул, надеясь выяснить завтра же утром причину этой ненависти, грозившей разрушить счастье, которым он наслаждался вот уже два года, после столь долгого ожидания. Увы! Викарию не суждено было проникнуть в тайные мотивы ненависти к нему старой девы; и не то чтобы о них трудно было догадаться — просто бедняге не хватало того ясного понимания своих поступков, каким обладают лишь великие люди и мошенники, умеющие видеть себя в настоящем свете и судить о себе как бы со стороны. Лишь гений и интриган в состоянии сказать о себе: «Я — не прав!» Корыстный расчет или гениальное прозрение — единственные верные и зоркие советчики. Но у Бирото не было никакого знания света и его нравов, добродушие его граничило с глупостью, образование было у него лишь какой-то с трудом приобретенной оболочкой, вся жизнь его протекала между исповедями и обеднями; как духовник воспитательных заведений и нескольких прекраснодушных прихожан, высоко его ценивших, он был постоянно поглощен мелкой нравственной казуистикой, и его следовало бы считать взрослым ребенком, которому многое в обыденных человеческих отношениях было не по разуму. Эгоизм, присущий всему людскому роду, а особенно священнику, живущему вдобавок в узких рамках провинциальной жизни, развивался в нем постепенно и незаметно для него самого. Однако если бы кто-нибудь вздумал разобраться в его душе и показать ему, что во всех незначительных событиях своего существования и в своем повседневном поведении он отнюдь не отличался той самой самоотверженностью, проявлять которую считал своей главной целью, — то он вполне искренне скорбел бы и осуждал себя. Но тем, кого мы оскорбляем, пускай даже неумышленно, нет дела до нашей невиновности, они хотят мстить — и они мстят. И вот аббат Бирото, слабый человек, должен был испытать на себе силу великого Воздающего Правосудия, которое непрерывно действует, поручая людям исполнять его приговоры, называемые у глупцов несчастными случайностями.

Покойного аббата Шаплу отличало от викария то, что первый был эгоистом ловким и умным, а второй — неловким и простодушным. Когда аббат Шаплу стал жильцом мадемуазель Гамар, он сумел прекрасно разобраться в ее характере. Исповедальня научила его понимать, какой горечью наполнено сердце старых дев из-за выпавшей им на долю печальной необходимости оставаться вне обычного круга жизни, и он тщательно обдумал, как вести себя с хозяйкой дома. Ей было в то время не более тридцати восьми лет, она сохраняла еще кое-какие претензии, переходящие впоследствии у этих скромниц в высокое мнение о своей особе. Каноник понял, что, если он хочет жить в ладу с мадемуазель Гамар, ему надлежит всегда проявлять по отношению к ней ровное внимание, ровную услужливость, быть в этом непогрешимее самого папы. Чтобы добиться такой цели, он установил с хозяйкой лишь те взаимоотношения, какие неизбежны при совместной жизни под общей кровлей или же продиктованы простой вежливостью. И вот, хотя ему и аббату Труберу полагалось принимать пищу три раза в день, он уклонился от общего завтрака, приучив мадемуазель Гамар посылать ему в комнату чашку кофе со сливками. Затем он решил избежать скучных ужинов, довольствуясь чашкой чая в домах, где он проводил вечера. Таким образом, он почти не виделся со своей хозяйкой, кроме как за обедом, появляясь всегда лишь за несколько минут до урочного часа. Отбывая такие «визиты вежливости», аббат за все двенадцать лет, проведенные под этой кровлей, обращался к старой деве все с теми же вопросами, получая на них все те же ответы: сон мадемуазель Гамар, завтрак, мелкие домашние события, ее вид, ее недомогания, погода, продолжительность служб, происшествия за обедней и, наконец, здоровье того или другого священника — вот и все, что давало пищу их каждодневной обязательной беседе. За обедом он тонко льстил ей, постоянно переходя от восхвалений прекрасного качества рыбы, отменного вкуса соуса или жаркого к восхвалению высоких качеств и добродетелей мадемуазель Гамар как хозяйки дома. Он умышленно ласкал тщеславие старой девы, превознося ее искусство в приготовлении варений, корнишонов, консервов, паштетов и других образцов гастрономического творчества. Наконец, всякий раз, уходя из желтой гостиной, хитрый каноник уверял свою хозяйку, что ни в одном из турских домов ему не случается пить столь вкусный кофе, как тот, который он только что смаковал. Благодаря превосходному пониманию натуры мадемуазель Гамар и житейскому смыслу, проявляемому каноником все двенадцать лет, ничто в их домашнем укладе не давало ни малейшего повода к столкновениям. От аббата Шаплу не укрылась угловатость, жесткость, неуживчивость характера старой девы, и он установил такие взаимоотношения с ней, что добился от нее всех уступок, необходимых для благополучия и спокойствия его жизни; а мадемуазель Гамар заявляла всегда, что аббат Шаплу любезнейший, умнейший и чрезвычайно уживчивый человек. Что касается аббата Трубера, богомольная дева о нем вовсе не говорила. Всецело вовлеченный в ее жизнь, как спутник в орбиту своей планеты, Трубер был для старой девы чем-то средним между представителями человеческой и собачьей породы. В ее сердце он занимал уголок, находившийся между местом, отведенным для друзей, и тем, которое принадлежало в нем жирному сопящему мопсу, ее любимцу. Она командовала аббатом как хотела, и все возраставшая близость их интересов заставляла думать в кругу ее знакомых, что аббат Трубер имеет виды на состояние старой девы, неизменной кротостью привязывает ее к себе и, притворяясь покорным ей, не выказывая ни малейшего желания забрать ее в руки, тем успешнее руководит ею. Когда умер аббат Шаплу, старая дева, желая иметь тихого жильца, естественно, вспомнила о викарии. Пока не стало известно завещание каноника, мадемуазель Гамар подумывала, не отдать ли комнаты покойного своему славному аббату Труберу, который, как она сама понимала, был довольно дурно устроен в нижнем этаже. Но когда аббат Бирото пришел договориться об условиях пансиона и она увидела, как ему полюбилась бывшая квартира Шаплу, какое пылкое желание, которое теперь уже можно было не скрывать, носил он долгие годы в своем сердце, она не решилась заговорить о другом помещении и поступилась чувством ради выгоды. А чтобы утешить своего нежно любимого каноника Трубера, она заменила в его комнатах белый плиточный пол паркетом «в елочку» и исправила дымивший камин.

Навещая каноника в этом доме целых двенадцать лет, аббат Бирото ни разу не дал себе труда задуматься, чем объяснить крайнюю сдержанность в обращении его друга с мадемуазель Гамар. Переезжая к этой благочестивой девице, он чувствовал себя, как любовник на пороге своего счастья. Не будь он даже недогадлив от природы, его ослепление счастьем было столь велико, что все равно помешало бы ему судить о мадемуазель Гамар и подумать о необходимости ввести в известные рамки свое каждодневное общение с нею. Мадемуазель Гамар представлялась ему издали, сквозь призму житейских радостей, которые он мечтал вкусить близ нее, неким совершенным существом, безупречной христианкой, любвеобильной евангельской женой, разумною девой, украшенной теми незаметными, скромными добродетелями, которые разливают в жизни небесное благоухание. И вот с энтузиазмом человека, добившегося давно желанной цели, с простодушием ребенка и беспечной нерассудительностью старика, неискушенного в знании света, вошел он в жизнь мадемуазель Гамар, подобно тому как муха попадает в паутину. В первый же день после переселения Бирото по окончании обеда задержался в гостиной старой девы и провел там целый вечер, желая познакомиться с ней поближе, а также уступая безотчетному чувству неловкости, боязни показаться невежливым, которая не позволяет застенчивым людям оборвать начатый разговор и уйти от собеседника. Под конец вечера зашла мадемуазель Саломон де Вильнуа, старая дева, приятельница Бирото, и мадемуазель Гамар, к своему великому удовольствию, могла составить у себя партию в бостон. Укладываясь спать, викарий находил, что весьма приятно провел вечер. При очень поверхностном знакомстве с мадемуазель Гамар и аббатом Трубером он не умел в них разобраться. Люди редко выставляют напоказ свои недостатки, — большинство старается прикрыть их привлекательной оболочкой. И вот у аббата Бирото возник восхитительный проект посвятить свои вечера мадемуазель Гамар, вместо того чтобы проводить их на стороне. Хозяйка уже много лет лелеяла одну мечту, возраставшую с каждым днем. Эта прихоть, свойственная и старикам, и даже хорошеньким женщинам, переросла у нее в страсть, подобную страсти Бирото к квартире его друга Шаплу, и питалась в сердце старой девы завистью, тщеславием, высокомерием, эгоизмом, — словом, извечными людскими чувствами. Наша маленькая история — это история всех времен. Стоит лишь немного расширить узкий круг, в котором предстоит действовать этим персонажам, чтобы найти скрытую пружину событий, происходящих и в самых высоких сферах общества. Мадемуазель Гамар проводила свои вечера поочередно в шести-семи различных домах. Было ли ей досадно, что она, в своем возрасте, ищет чужого общества, а ее общества никто не ищет; страдало ли ее самолюбие оттого, что у нее не было своего постоянного кружка; жаждала ли она, наконец, в своем тщеславии, тех похвал и внимания, какие выпадали на долю ее приятельниц, — как бы там ни было, все ее честолюбивые усилия были направлены к созданию своего салона, где вечерком охотно собиралось бы несколько завсегдатаев. После того как Бирото и его приятельница мадемуазель Саломон провели у нее несколько вечеров в обществе терпеливого и верного аббата Трубера, мадемуазель Гамар однажды, выходя из собора, объявила добрым своим приятельницам — перед которыми до сих пор она чувствовала себя приниженной, — что раз в неделю она принимает у себя дома, где по таким дням всегда найдется достаточно партнеров для бостона, и что она просит не забывать об этом тех, кому захотелось бы повидать ее; ей нельзя оставлять в одиночестве своего нового жильца, аббата Бирото; мадемуазель Саломон бывает у нее каждый божий день; ведь все это друзья... и вообще... и вообще... и так далее. Смиренная гордость и приторное хвастовство, сквозившие в ее речах, особенно питались тем, что мадемуазель Саломон принадлежала к самому аристократическому обществу Тура. Хотя та приходила исключительно из дружбы к викарию, мадемуазель Гамар торжествовала, принимая ее в своей гостиной, и считала себя уже накануне осуществления великого проекта, твердо надеясь создать благодаря аббату Бирото свой собственный кружок, столь же многолюдный, столь же приятный, как кружки г-жи де Листомэр, мадемуазель Мерлен де ла Блотьер и других набожных дам, имевших возможность принимать у себя благочестивое турское общество. Но увы! Аббат Бирото разрушил ее надежды! И если те, кому в жизни удалось насладиться долгожданным счастьем, поняли, как должен был радоваться викарий, ложась в постель покойного Шаплу, они могут также, хотя бы в общих чертах, представить себе, как была огорчена мадемуазель Гамар, видя крушение своей заветной мечты. После того как с полгода аббат Бирото терпеливо переносил свое счастье, он вдруг изменил ее салону, а вместе с ним исчезла и мадемуазель Саломон! Несмотря на невероятные усилия, честолюбивой Гамар удалось залучить к себе не более пяти-шести лиц, постоянство которых к тому же было весьма сомнительно, а между тем для бостона нужно было собрать, по крайней мере, четырех верных игроков. Итак, ей пришлось с повинной головой вернуться к своим прежним приятельницам, ибо старые девы наедине с собой чувствуют себя в слишком дурной компании, чтобы не искать суетных удовольствий общества. Не трудно угадать причину бегства викария; хотя он был из тех, кому уготована обитель в небесах, по заповеди «блаженны нищие духом», — все же он, подобно многим глупцам, не выносил скуки, нагоняемой на него другими глупцами. Неумный человек похож на сорняки, которые любят высасывать соки из плодородной почвы; чем скучнее он сам, тем более он требует развлечений от других. Томящая его скука и нежелание оставаться наедине с собою вызывают у него ту страсть к передвижению, то стремление к новым местам, которые присущи глупцу так же, как присущи они холодным людям, неудачникам и тем, кто сам испортил себе жизнь. Не разгадав всей пустоты и ничтожества мадемуазель Гамар, не поняв ограниченности ее ума, бедняга, к сожалению несколько поздно, заметил ее недостатки, как общие всем старым девам, так и присущие только ей одной. Недостатки людей гораздо заметнее их достоинств и потому даже прежде, чем нанести нам какой-либо ущерб, уже бросаются в глаза. Этот психологический закон, быть может, оправдывает присущую всем нам в той или иной степени склонность к злословию. С житейской точки зрения, подтрунить над смешными чертами ближнего так естественно, что следовало бы прощать насмешливые пересуды, раз мы сами даем для них пищу, и возмущаться лишь клеветой. Но глаза бедного викария никогда не обладали зоркостью, обычно позволяющей людям заметить шероховатости характера у своего ближнего и остеречься их. Чтобы узнать недостатки своей хозяйки, ему пришлось испытать боль — сигнал, посылаемый природой всем своим созданиям! Почти каждая старая дева, которой ведь не приходилось приноравливать свой характер и образ жизни к характеру и жизни других людей, как того требует назначение женщины, испытывает потребность подчинить себе всех окружающих. У мадемуазель Гамар это чувство обратилось в деспотизм. Однако это был деспотизм, направленный на мелочи. Так, — если привести один из бесчисленных примеров, — корзинка с фишками и жетонами, поставленная на столик для бостона перед аббатом Бирото, должна была там и оставаться; и он немало досаждал ей, переставляя корзинку чуть ли не каждый вечер. Как возникало это нелепое раздражение из-за пустяков, в чем был его смысл? На это никто не мог ответить, даже и сама мадемуазель Гамар. Аббат был сущий агнец по натуре, но ведь и овцам не нравится поминутное тыканье пастушеского посоха, да еще снабженного острием. Не уяснив себе, чем вызвано долготерпение аббата Трубера, он захотел избавиться от счастья, которое мадемуазель Гамар создавала для него по своему рецепту — как если бы дело шло о каком-либо варенье. Но по своей наивности бедняга взялся за это довольно неловко, и расставание не обошлось без придирок и колкостей, которые Бирото постарался не принимать близко к сердцу.