знаменитые гангстеры, арабские эмиры и африканские царьки, которые по одному мановению ее ручки, затянутой в тонкую душистую перчатку, готовы были осыпать кинодиву золотом, и они с восторгом делали это. Подлинная рыночная цена ее была в то время миллионов пятьдесят, однако Сильвия не стала пугать Колю астрономической цифрой, поскольку он ей понравился. Сказать же, что она не стоит ничего, ей не позволяла прежняя профессия.

На Колину беду, он накануне был назначен казначеем резидентуры, и в его служебном сейфе лежало несколько миллионов лир, поэтому он спросил уже совершенно уверенным тоном:

— Когда и где?

— Через час у моей машины. На парковке слева. Светлый «шевроле».

В машине она болтала с ним, как со старым приятелем.

— Я живу на Виа дель Корсо. Это в двух шагах от фонтана Треви. Ты уже бросил в фонтан монетку, Никколо?

— Еще не бросил.

— Надо бросить. Не бросишь — потеряешь Рим.

Что ему было до Рима? Закончился его день, наступила его ночь, и в эту ночь он чувствовал себя Нероном, спалившим Вечный город, а она была его покорной рабыней, сгоревшей в огне великого пожара любви.

Утром Сильвия приготовила ему душистый кофе и, когда он допил чашку, положила перед ним пачку ассигнаций.

— Возьми свои деньги, дурачок. Разве ты не видишь, как я богата? Мне было хорошо с тобой. Возьми деньги. У тебя могут быть неприятности по службе.

— Я могу иногда навещать тебя, Сильвия?

— А вот это ни к чему. Ни одного мужчину я не любила более одной ночи. Любовь не должна становиться повседневностью, дорогой Никколо.

— Но, Сильвия!

— Чао, бамбино, сорри! — пропела она и, послав ему воздушный поцелуй, исчезла в глубине роскошных покоев.

Коля взял деньги и вышел на улицу. Он отдал миллион владельцу цветочной лавки у фонтана Треви и велел ему каждый день отвозить корзину белых роз на виллу синьорины Бернари.

— Конечно, синьор, — ответил лавочник, — но этого хватит ненадолго.

— На сколько хватит, на столько и хватит! — отрезал Коля и отправился в посольство муниципальным транспортом. Карманы его были пусты. У него не осталось монетки, которую надлежало бросить в фонтан, известный всему свету по фильму «Дольче вита». Бросить, чтобы не потерять Рим.

В посольстве Коля написал короткий рапорт о случившемся на имя шефа, а через три часа он уже летел в Москву самолетом Аэрофлота.

Начальник разведки, досадливо морщась, говорил кадровику:

— Придется докладывать в ЦК. А не доложу я, доложит Громыко. Как же он, сукин сын, отважился на такое?

— Не иначе как гормоны шибанули в башку, Владимир Александрович, — ответствовал кадровик.

— Подготовь распоряжение мне на подпись, чтоб неженатиков больше в ДЗК не направляли…

Николай же получил строгача по партийной линии, стал невыездным и был направлен на работу в научно-оперативное управление Главка. Там он и прослужил до выхода на пенсию. В коллективе ценили и уважали бывшего атташе советского посольства в Риме и немного завидовали. Ведь его же любила сама Сильвия Бернари!

Обязательство

В апреле 1945 года старший лейтенант госбезопасности Копылов выехал из Москвы в Краснодар с ответственным заданием, которое было не столько сложным, сколько щепетильным. И хотя щепетильность отнюдь не являлась фамильной чертой рода Копыловых, молодого офицера это нимало не беспокоило.

За окном вагона плыл безотрадный пейзаж. Страна была разорена войной в прах. Повсюду громоздились груды битого кирпича и бесформенные глыбы бетона, из-под которых торчали искореженные металлические балки и обгоревшие деревянные стропила. В развалинах копошились люди — наши и пленные немцы. Они что-то тащили, копали, чинили. Работали споро. Наши вдохновлялись привычным энтузиазмом, немцы знали, что не видать им фатерлянда, как своих ушей, пока они не восстановят разрушенного. Одно вселяло в душу радость: Красная Армия, словно мстя за горечь поражений сорок первого и сорок второго, неудержимой лавиной катилась по Европе, ломая и кроша тысячелетний рейх десятками тысяч гусениц, миллионами бомб и снарядов. Одна за другой падали перед ней древние и блистательные столицы. Одни отчаянно сопротивлялись, другие осыпали русских цветами. Бои шли уже в Берлине. «Так их, так их, сукиных детей!» — с удовлетворением повторял Копылов, слушая сводки Совинформбюро. Он успел послужить в Смерше, был ранен и чувствовал себя на все сто процентов причастным к приближающейся победе.

Московское начальство разъяснило ему, что после окончательного разгрома Германии война будет продолжена иными средствами и к новой, тайной войне надо готовиться уже сегодня. Эта установка и лежала в основе задания, которое получил Копылов.

Начальнику Краснодарского управления Народного комиссариата госбезопасности он сказал, что начнет, пожалуй, с Армавирского лагеря, потому что именно там находится антифашистская школа, известная всем немцам, поднявшим руки на южных фронтах. Начальник кивнул и выделил ему симпатичную переводчицу и машину с водителем.

Маленький Армавир был разбит не лучше Орла или Курска. В руины были обращены вокзал, гостиница и жилые дома против него, главная улица, носившая имя Кирова, прилегающая к ней площадь и соседние переулки. Тут тоже повсюду работали пленные.

К началу мая Копылов с помощью местных чекистов отобрал три десятка дел на приглянувшихся ему немцев. Преимущественно это была внутрилагерная агентура, имевшая опыт сотрудничества с нашей контрразведкой и учившаяся в антифашуле.

Третьего мая Копылов явился на службу в отличном настроении, несмотря на то что накануне крепко отметил в компании смершевцев взятие Берлина. Подмигнув переводчице Вале, достал из сейфа кипу папок, швырнул их на стол и сказал:

— Ну что ж, приступим!

— С кого начнем? — весело спросила Валя.

— Тащи любого из кучи, все будут наши.

Валя сняла пилотку, поправила прическу, поводила ладошкой над столом и наугад взяла одно из дел. «Вебер Эгон, 1913 года рождения, уроженец Карлсруэ, юрист», — прочла она.

— Конвойный! — крикнул Копылов. — Давай сюда Вебера из седьмого барака!

Вскоре конвоир, оставшись за дверью, пропустил в кабинет длинного тощего остроносого немца в очках, который, вытягиваясь в струнку перед офицерами, назвал свои данные.

— Садитесь! — приказал Копылов.

Вебер неуверенно опустился на край стула. Его Копылов отобрал, можно сказать, из идейных соображений. Вебер, если верить делу, никогда не состоял в НСДАП, в свое время был разжалован из офицеров в рядовые за пораженческие высказывания, в плен пришел сам, в антифашуле попросился тоже сам. Еще в сорок третьем сдал контрразведке двух бывших эсэсовцев, прятавших татуировки с группой крови под зелеными армейскими мундирами с чужого плеча, за что был премирован куском сала и краюхой черного хлеба, которые съел в присутствии опера, о чем имелась отметка в деле.

Листая папку, Копылов с брезгливостью поглядывал на пленного.