Господин Маккарам наряду с преподаванием в университете ставил пьесы собственного сочинения в маленьком театрике в даунтауне и читал прозу со сцены. Его манера говорить, походка и даже любовь ко всему японскому не оставляли никаких сомнений в том, что он гей. Не успел Каору войти в аудиторию, как господин Маккарам пригласил его сыграть в своей пьесе. Он забросал Каору предложениями, не давая ему опомниться:

– Ты идеальный Бог Смерти, каким я себе его представляю. Мы оденем тебя в белый смокинг, лицо загримируем белилами. Тебе и играть ничего не надо будет: стой себе молча и смотри вдаль отсутствующим взглядом. Главное здесь – твой облик человека из непонятно какой страны. Придешь?

Напор господина Маккарама был угрожающим. Проще согласиться, чем объяснять причину отказа. Господин Маккарам вырвал у Каору лист посещения, подписал его, дал бумажку с адресом театра, сказав:

– Приходи завтра в три, – и протянул ему руку, прощаясь.

Раз уж собрался в Нью-Йорк, исправь там свой поменявшийся голос, – сказала Каору его мать, Амико Токива. Забота о голосе Каору была поручена меццо-сопрано, которая когда-то произвела хорошее впечатление на семью Токива, выступив на гала-концерте, который они спонсировали.

Меццо-сопрано Мария Попински, полька по происхождению, жила в Верхнем Ист-Сайде. Придя к ней, Каору вместо приветствия достал ноты незаконченной «Песни мертвых», последнего произведения своего отца Куродо. Конечно, мадам Попински не слышала о композиторе-неудачнике по имени Куродо Нода, но, просмотрев ноты, она села за рояль и попросила Каору спеть. От волнения Каору начал в высоком регистре – он запел грустную мелодию на слова завещания Наоми, приемной матери Куродо.

В гроб ложишься один.

Но к чему печалиться?

Мертвые сотканы из той материи,

что и те, кто нам снится.

Мы встретимся, как только захочешь.

Мадам Попински попросила Каору объяснить ей смысл песни, и он кое-как перевел. Ее до глубины души тронула эта мелодия, написанная его отцом на предсмертные слова бабушки, в исполнении сына и внука. Она попросила Каору поподробнее рассказать о его семье. И он поведал ей трагическую историю любви своей прабабушки Чио-Чио-сан, рассказал он и о путешествии Джей Би.

– Значит, ты потомок мадам Баттерфляй в четвертом колене, да? – Мадам Попински пристально вглядывалась в лицо Каору, стараясь не упустить ни одной черточки – линии носа, формы лица, цвета глаз. Она не меньше пятидесяти раз исполняла роль Судзуки в опере «Мадам Баттерфляй», и служение Чио-Чио-сан в подлинном смысле слова стало ее призванием. В опере у Судзуки не было выбора: она оставалась всего лишь свидетельницей самоубийства Чио-Чио-сан. Попински уже не пела партию Судзуки, но ведь и сейчас в каком-нибудь театре мира Чио-Чио-сан продолжала убивать себя. А оставшийся один мальчик Торабуру – Чайные Глаза приходил к могиле матери, так и не узнав причину ее смерти. Но пока трагедия Чио-Чио-сан тысячи раз разыгрывалась на театральных подмостках, реальное время не стояло на месте, и сейчас перед Попински – правнук мадам Баттерфляй. Даже если это было ложью, Попински решила в нее поверить.

– Судьба любит шутить. Надо же было прислать ко мне правнука мадам Баттерфляй. Если мне скажут: научи его петь, – я научу. Наверное, и самой Чио-Чио-сан хотелось бы этого.

Мадам Попински похвалила природные данные Каору и пообещала, что его жесткий и глухой голос месяца через три превратится в блестящий тенор такой красоты, что случайные прохожие станут за три квартала оглядываться, услышав его. Она согласилась давать ему уроки два раза в неделю.

Каору пока не мог выбрать время для поездки в Бостон. У господина Маккарама были свои планы. Он молниеносно взял Каору в оборот и втянул его в клубок странных дружеских отношений. В доме у Маккарама постоянно толклась необычная публика: бодибилдер, зацикленный на классической музыке; библиотекарь, в свободное от работы время танцующая в стриптиз-баре; актриса, помешанная на своей игуане и называющая ее «мой милый»; поэт-мясник; фотограф с Мадагаскара… Через неделю после приезда на Манхэттен Каору съехал из гостиницы «Челси» и стал снимать комнату у Маккарама. Когда Каору пришел к нему за советом насчет гостиницы, Маккарам сам предложил ему пожить в студии, отделив там комнату перегородкой, поскольку найти квартиру на Манхэттене не так-то просто.

Каору никак не мог представить себе, что могло связывать Сигэру Токива с господином Маккарамом, но он все понял, когда узнал, что на самом деле они ни разу не встречались. По словам господина Маккарама, он работает советником в отделе развлечений нью-йоркского филиала «Токива Сёдзи» и помогает закупать фильмы, мюзиклы и телевизионные сериалы. Услышав, что сын Токива отправляется в Нью-Йорк, он сам вызвался опекать его.

На своих лекциях по истории театра господин Маккарам не только отчаянно жестикулировал и размахивал руками, делясь своими широкими познаниями в теории драматургии, но и показывал видеозаписи спектаклей с участием известных актеров Шекспировского театра, кинофильмы и сцены из опер. Он говорил и о том, какая игра и какая сценография по вкусу зрителю. Весьма иронически господин Маккарам описывал известные театральные приемы, которыми пользовались президенты разных времен, а порой даже изображал в лицах Кеннеди, Джонсона, Никсона, Картера и Рейгана.

Из университетской аудитории господин Маккарам ехал в театр или отправлялся по сомнительным барам в Ист-Виллидж. Бывало, он проводил дни и ночи напролет, общаясь с похожими на павлинов и фламинго трансвеститами и киборгами с лицами, утыканными множеством железок.

В первой половине дня Каору ездил в даунтаун, на курсы английского, там вместе с корейцами и никогда не закрывавшими рта мексиканцами и пуэрториканцами ему приходилось овладевать искусством общения на английском языке. На дешевых языковых курсах, где преподавали учителя-волонтеры, собрались ученики разных возрастов, но все они жили в Америке меньше месяца.

И тайванец, работавший у себя на родине учителем физики, и доминиканец, бывший директор сигарной фабрики, уже нашли себе новую работу и втянулись в суровую конкуренцию, чтобы получить от жизни больше, чем минимальную зарплату.

Один Каору находился здесь только затем, чтобы восстановить отношения с Фудзико.

Что касается любви, то в классе существовала жестокая конкуренция. Все взгляды были направлены на тридцатилетнюю Молли, преподавательницу английского. «Рыжие ирландки распутны по ночам», – ученики между собой повторяли эту порнофразу и спорили, кому из них удастся заманить ее в постель. Предполагалось, что это выйдет у самого молодого, Каору.

После занятий они отправлялись прямо на работу, а Каору ехал то в университет, то на уроки вокала; иногда он ассистировал господину Маккараму в театре, а иногда исступленно шатался по улицам Манхэттена, будто хотел их завоевать. По дороге он встречал уличных артистов, останавливался, наблюдал за ними, потом убегал, вспоминая о чем-то, смотрел на витрины; порой ему слышалось, как кто-то окликает его, он оглядывался и, устав, спускался в метро.