Тетушка Лю продолжает:

— Тони — старший сын моего старшего брата, Роберто, который уже давным-давно умер.

— А у вас много братьев?

— У меня было четыре брата. Я — самая младшая.

— И что с ними случилось?

— Они все умерли. Я последняя из семьи Сартори. Скучаю по ним безумно. Роберто, Анджело, Орландо и Эксодус.

— Интересные имена. Особенно Эксодус. Вас всех назвали в честь героев оперы?

— Нет, двоих, — улыбается тетушка Лю. — Вы интересуетесь оперой?

— Не я, моя бабушка. Она постоянно слушает грампластинки. Когда я предложила ей сжечь их, она чуть не убила меня. Для бабушки это целый ритуал: она ставит пластинку в патефон, включает его на полную катушку, песня играет с жутким скрипом, но она снова и снова переводит иголку к началу. Может, ей кажется, что с этим скрипом музыка звучит лучше.

Лю подливает чая Кит.

— Знаете, когда вы станете старше, вы поймете, что значат все эти старые вещи. Прикипаешь к ним всей душой. Они как старинные друзья, которые знают все о твоей юности. Так дайте ей заново пережить это. Это ее прошлое, понимаете?

— Думаю, да. Поэтому вы живете в этом доме? Иначе Сартори продали бы его, получили хорошие деньги и купили квартиру в престижном районе с видом на Центральный парк?

— Непременно. Но мне мил привычный вид на сквер из моего окна.

— Мне трудно судить. У вас свои причины, чтобы жить здесь. Конечно, не о таком я мечтала, но и жаловаться грех. Только боюсь, мистер Сартори выставит меня за дверь.

— Знакомое чувство, — тихо говорит тетушка Лю.

— Хотя моя квартирка в худшем состоянии, чем ваша. Стены в ванной того и гляди обвалятся.

— Им все досталось даром, поэтому они понятия не имеют, как нужно заботиться об имуществе. Я проработала всю жизнь и знаю цену вещам.

— Когда вы вышли на пенсию?

— В 1989 году, когда универмаг «Б. Олтман» закрылся. Я проработала у него дольше всех, с 1945 года. По этому поводу мне даже подарок сделали. — Лю берег со столика украшенное гравировкой пресс-папье из горного хрусталя и протягивает его Кит.

— Это словно красный диплом об окончании университета. — Кит кладет пресс-папье на место. — Вы так долго там проработали, наверное, любили свою работу.

— О, страстно.

Когда Лю погружается в воспоминания, ее лицо изменяется. Несмотря на ее преклонный возраст, теперь Кит видит в ней девушку, молодую и энергичную. Кит стыдно, что она пыталась найти отговорку, чтобы не приходить к тетушке Лю. Как-никак, Лючия Сартори далека от того эксцентричного типа с Четырнадцатой авеню, что одевается как Шекспир и гуляет по парку имени Вашингтона, распевая сонеты. Кит оглядывает нишу, где на манекене висит норковое пальто Лючии. В тусклом свете, струящемся из окна, роскошный черный мех выглядит как новый. Дождь прекратился, и теперь небо цвета серого жемчуга.

— Тетушка Лю? Можно я буду называть вас Лючия?

— Несомненно.

— Меня всегда занимал вопрос, что для вас такого важного связано с этим норковым пальто? Вы ведь с ним почти не расстаетесь.

Лючия пристально смотрит вглубь ниши:

— В этом норковом пальто вся моя жизнь.

— Тогда расскажите мне, Лючия. Еще ведь не поздно, — отставляет чашку Кит, устраиваясь в кресле.

Лючия начинает рассказ.

— Лю-чьи-йа! Лю…

— Бегу, мама, — кричу я сверху.

— Andiamo![4]Папе нужен конверт.

— Знаю, уже иду.

Я в спешке хватаю свою сумочку, кидаю в нее губную помаду, ключи, маленькую кожаную записную книжку, прозрачный лак для ногтей и фетровую игольницу в виде томата с эластичным ремешком, чтобы крепить ее к запястью. На мне простое темно-синего цвета платье, оно слегка расклешено книзу, с карманами, застегивается на пуговицы, с воротником-стоечкой белого цвета; серо-голубые чулки, голубые туфли на высоких каблуках, украшенные ремешками и бежевыми кнопками. Я беру свои короткие перчатки, хлопаю дверью и несусь вниз по лестнице так быстро, что уже через минуту стою в прихожей.

— Скажи папе, чтобы он был дома к шести часам.

Я всегда выполняю мамины просьбы. Сейчас она заправляет выбившийся локон обратно в шиньон. В ее густых черных волосах уже много седины, но кожа все такая же гладкая, как у молоденькой девушки. У нее тяжеловатая челюсть, высокие скулы и румяные щеки.

— Не забудь, — говорит она, засовывая конверт в мою сумочку. — К ужину мы ждем гостей.

— Что собираешься приготовить?

— Bracciole.[5]Папа отбил вырезку так искусно, что она будет просто соскальзывать с вилки Клаудии Де Мартино.

— Хорошо. Мне бы очень хотелось произвести на нее впечатление.

— Обещаю тебе это. Только, ради бога, не опаздывай.

Мама целует меня в щеку и выталкивает за дверь. Какой замечательный осенний день. Коммерческая улица залита солнцем. Мне даже приходится закрыть левый глаз, чтобы сначала правый зрачок привык к яркому свету, и только потом открыть оба глаза.

— Bellissima[6]Лючия! — присвистывает наш сосед мистер Макинтайр, когда я прохожу мимо.

— И почему я до сих пор не встретила хорошего ирландского парня, умеющего так же искусно льстить? — лукаво улыбаюсь я.

Он от души смеется, дымя своей сигарой:

— Я слишком стар. Да и тебе суждено быть с каким-нибудь славным итальянцем.

— Все так говорят.

Сосед знает, что с тех пор, как родились я и мои братья, мама только этого и желает. По ее молитвенно сложенным рукам Эксодус легко распознает, когда она собирается начать свои назидания по поводу «жениться только на своих». Мама так складывает руки всякий раз, когда молится Господу, чтобы Он наставил нас на путь истинный. Эксодус обожает пародировать маму. Мы, конечно, смеемся, но прекрасно понимаем, что она права. Папу это не тревожит. Он всегда говорит: «Stai contento[7]». Если мы счастливы, счастлив и он.

Школьники с Седьмой авеню свистят мне вслед.

— Лючия! — зовет один из них. Я не обращаю внимания, и он снова кричит: — Лючия, Лючия!

Иногда я оборачиваюсь и подмигиваю им; в конце концов, они всего лишь мальчишки.

Мой брат Анджело поливает из шланга тротуар перед «Гросерией» — единственной итальянской лавкой в Гринвиче. Чтобы солнце могло просушить асфальт, он закатал обычно натянутый над входом тент.