Мать надеялась, что однажды Линкольн так же станет относиться к дому в Чилмарке, необходимые распоряжения она уже отдала: дом по наследству достанется ему, а не его отцу. Ей просто хотелось, чтобы он дал слово не продавать эту недвижимость, если его к этому не вынудит какая-нибудь суровая необходимость, а еще – чтобы он пообещал, что если и придется его продавать, выручку он не станет делить со своим отцом, который деньги эти отдаст церкви. Ей самой отказаться от собственной истинной веры, сказала она, – это еще ладно, однако в ее намерения не входит, чтобы Вава постоянно обеспечивал шайку чертовых змеедержателей[10]; только не на ее деньги.

У матери ушло все утро и несколько кружек кофе, укрепленного виски, на то, чтобы поделиться всеми этими новыми сведениями с сыном, который сидел разинув рот и слушал с замиранием сердца: вся действительность его подверглась зверской перелицовке. Когда голос ее наконец смолк, она встала, покачнулась, произнесла “Ог-го!” и схватилась для равновесия за стол, а потом перенесла кофейную кружку и миску от хлопьев на сушильную доску и объявила, что, пожалуй, пойдет вздремнет. Когда отец вернулся вечером с рудника, она еще дремала, и Вава разбудил ее поинтересоваться насчет ужина, а она ему ответила, чтоб шел и готовил себе сам. Бутылку виски Линкольн перепрятал в буфете, но отец, похоже, догадался о том, что происходило в его отсутствие. Вернувшись на кухню, он оглядел сына, глубоко вздохнул и спросил:

– Мексиканский?

В Данбаре было всего четыре ресторана, три из них – мексиканские. В их любимом они поели фаршированных чили – в глубоком молчании, которое прервалось лишь раз, когда отец сказал:

– Твоя мать – прекрасная женщина, – так, словно хотел, чтобы эти сведения внесли в официальный протокол.

Все постепенно вернулось в норму – или к тому, что у Мозеров нормой считалось. Мать Линкольна, на какой-то миг обнаружив в себе голос, снова затихла и стала покорной, за что Линкольн был благодарен. Некоторые его друзья жили в домах, которыми правил разлад. В конечном счете, полагал он, у него есть полное право считать себя счастливчиком. С одной стороны, ему только что досталась какая-то собственность. С другой, хоть это и напряжет его родителей финансово, он, очевидно, отправится на следующий год в элитарный гуманитарный колледж на Восточном побережье, а такого в Данбаре не делал никто. Будем считать это приключением. Но когда мать объяснила ему все факты их существования, Линкольна они глубоко потрясли. Твердая почва под ногами рассыпалась в песок, а его родители, два самых знакомых ему человека на свете, превратились в чужаков. Со временем он вновь эту почву нащупает, но уже никогда больше не станет доверять ей полностью.

Тедди Новак, тоже единственный ребенок, вырос на Среднем Западе – сын двух задерганных учителей английского в старших классах. Он знал, что родители любят его, потому что они ему сами говорили, когда б он ни спросил, но иногда у него складывалось впечатление, что в жизни у них и так было невпроворот детворы еще до того, как он появился на свет, – и тут вдруг бац, возник он, вполне возможно – тот пацан, который сокрушит их дух. Они вечно проверяли домашние работы и готовились к урокам, а стоило ему эти занятия прервать, на их лицах возникали невысказанные вопросы, а именно: “Почему ты вечно спрашиваешь меня, а не своего отца?” и “Разве сейчас не матери очередь? Я в прошлый раз отвечал”.

В детстве Тедди был мелким, щуплым и неспортивным. Спорт ему нравился как идея, но когда он сам пытался играть в бейсбол или футбол – или даже в вышибалы, – неизменно хромал домой весь в синяках и шишках, а пальцы у него выгибались под неестественными углами. До такого он дошел самостоятельно. Отец его был высок, но тощ, сплошь локти, колени и тонкая кожа. Кадык торчал так, будто его позаимствовали у кого-то намного крупней, а одежда, кажется, никогда не бывала впору. Если рубашки оказывались нужной длины, в воротничке хватило бы места для второй шеи, если же воротник был по размеру, манжеты приходились куда-то между локтем и запястьем. Талия двадцать восемь дюймов в обхвате, шов в шагу – тридцать четыре, поэтому брюки нужно было шить на заказ. Посреди лба у него рос шикарный жесткий вихор, окруженный простором бледной веснушчатой кожи. Неудивительно, что ученики звали его Икабодом[11], хотя никто не мог в точности сказать, прозвали его так из-за внешности или потому что он особенно любил “Легенду о Сонной Лощине” – первое же произведение, с каким учащиеся знакомились в курсе “Американский характер”, который был его визитной карточкой для старшеклассников. В этом рассказе особенное удовольствие ему доставляло то, что ученики гарантированно не улавливали суть, а он им затем ее разъяснял. Им нравилась чертовщинка Всадника без головы, а когда выяснялось, что он вовсе не сверхъестественен, их это огорчало. И все равно концовку рассказа – когда типичный американец Бром Бонс одерживает верх, а претенциозного школьного учителя Икабода Крейна позорят и выгоняют из города – они считали глубоко удовлетворительной. Требовалась кое-какая силовая гимнастика, чтобы убедить их, что на самом деле рассказ этот – обличение американского антиинтеллектуализма, который Вашингтон Ирвинг полагал центральным для всего американского характера. Как раз выведя неверное заключение о цели и смысле этого рассказа, они, сами того не ведая, становились предметом насмешки – ну, или так утверждал отец Тедди. В особенности трудно было убедить в этом школьных спортсменов, которые, само собой, отождествляли себя с Бромом Бонсом – сильным и пригожим, нахальным, хитрым и туповатым; ему доставалась самая хорошенькая девушка в городке – точно так же, как они окручивали девчонок, танцевавших в группе поддержки. Где же тут сатира? Для них рассказ этот был о естественном отборе. Даже если он и сатирический, явно не отцу Тедди, такому нелепому с виду мужчине, об этом говорить. Он заслуживает, полагали мужланы, судьбы, сопоставимой с той, что постигла Икабода Крейна.

Мать Тедди тоже была высокой, нескладной и костистой, и когда они стояли с мужем рядом, их нередко принимали за брата и сестру, а иногда – и за близняшек. Самой выдающейся ее чертой была выпирающая грудина, по которой она постоянно пристукивала, как будто ее неотступной спутницей была хроническая изжога. Замечая это, люди часто отшатывались от нее, чтобы внезапно не вырвалось наружу то, что она пыталась в себе примять. Но хуже прочего для Тедди было то, что родители его, судя по всему, относились друг к дружке примерно так же, как к ним относился окружающий мир, хотя само существование Тедди намекало, что, должно быть, некогда это было не так. Слишком уж хорошо осознавая свою физическую непривлекательность, оба, казалось, находили утешение в своей чрезмерной чуткости друг к другу, в своей способности изрекать непреложно твердые мнения, начисто при этом игнорируя чужие, – именно этот талант, увы, обрек и несчастного Икабода Крейна.