Вечер накануне самой страшной ночи.

Таким образом, история о пожарах переплетается с самыми первыми месяцами моей жизни и достигает кульминации накануне моих крестин.

Кстати, не было уверенности, что крестины состоятся именно в то воскресенье. Накануне, без семи минут полночь, был замечен черный автомобиль, несшийся по направлению к церкви. Паника к этому времени уже распространилась не на шутку. Автомобиль, как я сказал, двигался в сторону церкви, но потом исчез неизвестно куда. Ждали час за часом. Минуту за минутой. Боялись худшего. Думали: лишь бы церковь не тронули, лишь бы не тронули церковь. Вслух об этом не говорили, только думали. Самое страшное — если сгорит церковь. Поэтому установили дежурство. Не только у церкви, но и по всему поселку. Сидели поодиночке на крыльце собственных домов и прислушивались. Мой отец тоже сидел перед коричневым домом в Клевеланне, а я спал внутри. Он взял с собой дедушкину винтовку, которую я позже видел в деле, но в ту ночь у него даже не было патронов. И все же это было оружие, пусть и без патронов. Главное — дежурить. Ведь люди не имели ни малейшего представления о том, кто был поджигателем. А тот мог внезапно возникнуть из темноты. С самой войны ничего подобного не происходило. Что-то в поселке напоминало о войне. Даже молодые, которые не помнили войны, думали о войне. Все об этом говорили. Война вернулась.

В понедельник вечером все кончилось, и суток не прошло после пожара у Улава и Юханны. Было все еще 5 июня, перед полуночью, после трехчасового допроса. А до того Альфред отправился с тяжелой вестью к ленсману Кнюту Куланну, который вместе со следователями уголовной полиции, приехавшими из Осло, и следователями полиции Кристиансанна организовали штаб в старом зале заседаний правления в Браннсволле. Тяжелая и одновременно успокаивающая весть. Поехал Альфред, а не Ингеманн, хотя он-то наверняка давно понимал, как все взаимосвязано, но не мог отправиться к ленсману сам, когда час пробил. Ни Ингеманн, ни Альма. Альма в этот момент лежала в постели, не в состоянии пошевелиться.

А потом последовал арест, и понеслось…

Последние полчаса до полуночи народ ездил от дома к дому по всему поселку. Было четыре полицейские машины плюс множество личных автомобилей. Можно было не стучать, все, как правило, сидели на крыльце и дежурили. Машина останавливалась или притормаживала, и из окна кричали.

Его поймали.

Новость передавали дальше. Шли в темноте по ночной росе к соседу и рассказывали, что его поймали. Называли имя, и тогда на несколько секунд наступала тишина, пока новость осознавали.

Это он?

Всех предупредили, даже церковного органиста Слёгедаля, прятавшегося недалеко от дома в Нербё с заряженным ружьем. Позже он мне рассказывал об этом вечере. Что тот был какой-то светлый и божественный и в то же время мрачный и крайне приземленный, а в целом нереальный. Все разом. Полиция знала, что Слёгедаль сидит в засаде возле дома, они же дали ему ружье, поэтому к нему заехали с новостями. Он наконец-то смог встать, отдать ружье и спросить:

Кто он?

К нам домой в Клевеланне зашел Юн. Он стоял на лужайке перед окнами родительской спальни и тихонько звал их, пока мама не проснулась. Он шепотом говорил ее имя, до тех пор пока она не оделась и не вышла на крыльцо, так что Юн тоже смог произнести два волшебных слова, передававшиеся этой ночью от одного к другому:

Его поймали.

Так новость и распространялась во все стороны. Около полуночи она даже успела попасть в сводку вечерних новостей на телевидении. Полиция предупредила Норвежское бюро новостей и попросила передать сообщение как можно скорее, чтобы успокоить умы. Но, когда его зачитали в студии в Осло в полночь, весь поселок уже знал.

Его поймали.

Все могли лечь спать, в домах потихоньку гас свет, но двери еще запирали, ведь нельзя быть уверенным наверняка. После всех событий уже никогда нельзя быть уверенным наверняка.

Дом за домом весь поселок постепенно угомонился. Наконец-то можно было заснуть спокойно, а наутро проснуться и подумать, что все просто приснилось.

Но это был вовсе не сон.

Об этих событиях писали многие газеты, центральные и местные. «Федреландсвеннен» посвятила три первых полосы событиям четырех дней, последовавших за той субботой, когда поселок проснулся и обнаружил, что четыре дома сгорели. Кроме того, одна первая полоса вышла в «Верденс Ганг», одна в «Дагбладет», две в «Сёрланне» и еще две в «Линдеснес». Первая полоса и целый разворот были отведены нашим событиям в «Афтенпостен». А еще было интервью с Ингеманном на третьей полосе в «Линдеснес» в субботу и фотография, где он стоял рядом с пожарной машиной, положив руку на насос, и выражение его лица трудно было определить.

Еще был ряд мелких заметок в региональных газетах и ряд сводок в ежедневных новостях по местному радио «Сёрланне». Четыре минуты посвятили событиям новости на центральном канале в понедельник вечером, когда на самом деле все уже закончилось, но паника еще затуманивала головы. В новостях с близкого расстояния показали дом Андерса и Агнес Фьелльсгорь. Можно было разглядеть липы по обеим сторонам крыльца и место, где разбили стекло и налили бензина на пол. Эти две липы стоят до сих пор, и я помню, как удивился, что они почти не выросли за тридцать с лишним лет. В новостях показали беспокойные тени листвы, дрожащие на фоне стены, пока репортер и после него ленсман Куланн докладывали о ситуации. Затем сняли пепелище в Ватнели — дымящиеся руины и труба, торчащая в небе, словно огромное дерево с ободранными ветвями. Вот и все, что осталось от дома Улава и Юханны Ватнели. Двое пожарных прошли мимо по дороге. Оба без шлемов. У одного в руках что-то вроде ледоруба, будто он альпинист на пути к леднику. У другого в руках ничего нет, и оба мне незнакомы. В конце сюжета показали дымящиеся руины, которые остались от сарая Слёгедала в Нербё, это был десятый пожар. Рядом стоял одинокий мужчина и поливал руины водой, будто в пепелище что-то посадили, что требовало поливки. Обильной поливки. Это был Альфред. Я узнал его, хотя он был на тридцать лет моложе и к тому же стоял спиной.

4

Настало лето. Все зазеленело, на деревьях появились листья, расцвела сирень. В середине июня я сидел на втором этаже бывшего банка в Килене и пытался связать все воедино. Я ненадолго снял комнату в надежде, что тишина и вид настроят меня на нужный для писательства лад. Я сидел один в комнате, в которой не было практически ничего, кроме вида на небо, лес и озеро. У меня был простой стул, какой-то стол и красная старинная настольная лампа из тех, что будто с любопытством склоняются над работой, она валялась в одном из чуланов. Я устроился поудобнее и посмотрел на березу, покачивающуюся на ветру прямо перед окном. Родные пейзажи, то, что отчасти сделало меня тем, кто я есть. Я наблюдал подрагивающую листву, игру теней, дорогу и дома, поднимавшиеся по склону к Ватнели. Я видел, как солнце вспыхнуло огнем в створке открываемого окна на склоне и как всполох повторился, когда створку закрывали. Я видел небо и облака, медленно плывшие с юга-востока, с моря, и изменявшиеся на моих глазах, видел птиц, которые уже давно погрузились в это короткое, суетливое лето, видел бледных после зимы ребятишек, плескавшихся в озере на другом берегу, прямо перед садом дома, когда-то принадлежавшего Сиверту Мэселю. И наконец, я видел озеро, ветер, покрывавший его рябью и заставлявший воду искриться даже в тенистых местах, где обычно мрачно и тихо.