Он приоткрыл дверь в комнату секретаря.

— Свяжите меня с детективом-инспектором Мискин и с сержантом Бентоном-Смитом, ладно, Сюзи? Потом мне понадобится машина — поеду на вертодром, в Баттерси, по пути захвачу сначала Бентона-Смита, потом — инспектора Мискин. Ее следственный чемоданчик — у нее в кабинете. Будьте добры, позаботьтесь, чтобы его положили в машину.

Этот вызов не мог случиться в более неудачный момент. Дэлглиш уже целый месяц работал по шестнадцать часов в сутки, чувствовал себя усталым и, хотя умел преодолевать усталость, единственное, о чем он мечтал, был отдых, покой и два благословенных дня вдвоем с Эммой. Он говорил себе, что сам виноват в том, что выходные испорчены. Никто не заставлял его браться за расследование предположительного убийства, какое бы политическое или общественное значение ни представляла собой жертва, каким вызывающим ни было бы это убийство. Были среди его начальства люди, предпочитавшие, чтобы он сконцентрировал свои усилия на проектах, с которыми он уже был теснейшим образом связан, которые касались сложных условий работы полиции в многонациональном обществе, где наркотики, террористическая деятельность и международные криминальные корпорации представляют весьма существенную опасность; он должен был разработать предложения по созданию новой сыскной полиции для расследования тяжких преступлений в общенациональном масштабе.[3]Эти планы извращались политическими соображениями — обычное дело в высших полицейских кругах. Столполу нужны были старшие офицеры, которые чувствовали бы себя независимо в этом двойственном мире. Дэлглиш опасался, что ему грозит риск стать еще одним чиновником, членом постоянного комитета, советником, координатором — кем угодно, только не детективом. Если такое случится, сможет ли он остаться поэтом? Разве не в плодородной почве расследования преступлений, не в захватывающем дух срывании покровов, укрывающих истину, не в совместном напряжении сил и ощущении грозящей опасности и не в сострадании несчастным сломанным судьбам зарождаются ростки его стихов?

Однако сейчас, когда Кейт и Бентон-Смит уже, очевидно, в пути, нужно многое сделать, и к тому же как можно скорее. Нужно тактично отменить кое-какие встречи, убрать под замок кое-какие бумаги, ввести в курс дела сотрудников отдела по связям с общественностью. Для таких неотложных случаев у него всегда был наготове небольшой чемодан, но он остался дома, в Куинхите, и Адам обрадовался, что ему надо туда заехать. Он никогда еще не звонил Эмме из Скотланд-Ярда. Она обычно уже по его голосу понимала, что он собирается сказать. Она, разумеется, сама решит, как ей провести выходные, может быть, даже выкинув всякую мысль о нем из головы так же, как он оказался на это время выкинут из ее общества.

Десять минут спустя он запер кабинет и впервые оглянулся на закрытую дверь, словно прощаясь с давно знакомым местом, которое, возможно, ему больше никогда не придется увидеть.

В своей квартире над Темзой детектив-инспектор Кейт Мискин была еще в постели. Обычно она задолго до этого часа уже сидела за столом у себя в кабинете и даже в дни отдыха успевала принять душ, тщательно одеться и позавтракать. Кейт привыкла вставать очень рано. Отчасти это был ее сознательный выбор, отчасти — наследие детства, когда каждодневное пугающее предчувствие воображаемой катастрофы заставляло ее, как только она просыпалась, натягивать на себя одежду в отчаянной попытке успеть избежать несчастья — вдруг пожар в какой-нибудь из квартир ниже этажом и нельзя будет спастись, вдруг самолет врежется в окно или землетрясение покачнет высотку, задрожат балконные перила и обломятся под ее руками… Облегчение наступало, стоило ей заслышать голос бабушки, вечно недовольный и какой-то хрупкий, зовущий девочку пить утренний чай. У бабушки были причины для недовольства: смерть дочери, которую она и рожать-то не хотела, жизнь в тесных комнатушках многоэтажного дома, где ей вовсе не хотелось жить, тяжкая ноша — незаконнорожденная внучка, заботу о которой она совсем не хотела на себя брать, и боль любви к ней — к этой боли она вряд ли была готова. Но бабушка умерла, а так как прошлое не умирает, потому что просто не может умереть, Кейт за долгие и мучительные годы научилась признавать и принимать его со всеми его хорошими и плохими чертами, со всем тем, что оно с ней сделало.

Теперь она видела перед собой совсем иной Лондон. Ее квартира на берегу реки находилась в торце дома, окна выходили на две стороны, и балконов тоже было два. Из гостиной Кейт могла смотреть на юго-запад, видеть реку с непрерывно идущими по ней судами: проплывали баржи, прогулочные яхты, катера речной полиции и управления лондонского порта, круизные лайнеры, идущие вверх по течению, чтобы встать на якорь у Тауэрского моста. А из окна спальни открывалась панорама пристани Канари-Уорф; ее верхушка — маяк — словно гигантский карандаш, стоячая вода старого вест-индского дока, доклендская узкоколейка, чьи поезда походили на детские заводные игрушки. Ей по душе был этот стимулирующий контраст, здесь она могла по собственному желанию переходить от старого к новому, наблюдая жизнь реки, со всеми ее противоречиями, от рассвета до самых сумерек. Когда спускалась ночь, Кейт любила стоять у перил балкона, глядя, как меняется город, превращаясь в блистательную живую картину, полную света, заставляющего гаснуть звезды, пятнающего небо малиновым заревом.

Эта квартира, которую она так давно планировала купить и так удачно приобретенная с помощью тщательно продуманной ипотечной ссуды, стала теперь ее домашним очагом, ее прибежищем, гарантией безопасности, воплощением долголетней мечты, обретшей реальность в кирпиче и штукатурке. Никто из ее коллег ни разу не был приглашен в эту квартиру, а ее первый и единственный любовник, Элан Скалли, давно уехал в Америку. Он хотел, чтобы Кейт поехала с ним, но она отказалась, — отчасти из боязни связать себя обязательствами, но прежде всего потому, что самым главным для нее всегда была работа. Однако сегодня, впервые после их последней проведенной вместе ночи, она была не одна.

Она с удовольствием потянулась на удобной двуспальной кровати. За прозрачными занавесями утреннее небо сияло бледной голубизной над тучей, разделившей его надвое узким серым мазком. Вчерашний прогноз погоды обещал еще один солнечный день поздней осени, с переменной облачностью и незначительными дождями. Из кухни доносились приятные негромкие звуки — шипение воды, наливаемой в чайник, щелчок закрывающейся дверцы буфета, позвякивание чашек о блюдца. Детектив-инспектор Пьер Таррант готовил кофе. Впервые оставшись одна с тех пор, как они вместе вошли в ее квартиру, она перебирала в памяти последние, двадцать четыре часа, ни о чем не сожалея, а лишь поражаясь тому, что такое вообще могло случиться.

В понедельник Пьер позвонил ей на работу рано утром, чтобы пригласить ее пообедать с ним в пятницу вечером. Звонок был совершенно неожиданным: с тех пор, как Пьер ушел из группы в антитеррористический отдел, они ни разу не разговаривали. Они работали в спецотделе Дэлглиша много лет, уважали друг друга, их стимулировало полупризнанное обоими соперничество, которое, как она понимала, коммандер Дэлглиш умело использовал; они порой спорили — яростно, но без озлобления. Кейт тогда — как, впрочем, и теперь — считала Пьера одним из самых сексуально привлекательных мужчин, с которыми ей когда-либо приходилось работать. Но даже если бы он осторожно попытался дать ей понять, что она его интересует как женщина, она не откликнулась бы на его призыв. Завести интрижку с ближайшим сотрудником означало бы рискнуть чем-то большим, чем собственная дееспособностъ: одному из них пришлось бы уйти из спецотдела. Но ведь именно работа освободила ее от комплекса Эллисон-Феаруэзер-билдингз. Она не собиралась подвергать опасности все, чего смогла добиться, ступив на соблазнительную, но весьма скользкую дорожку.