По оценкам Гуманитарного общества, на сегодня в Штатах около девяноста миллионов кошек, на которых приходится всего около тридцати восьми миллионов котолюбивых американских семей. Так что в смысле статистики наш Гомер — кот учтенный. Как и любой другой кот, он ест, спит, гоняет по полу бумажные шарики и попадает в неприятности. И поверьте, этих неприятностей вдвое больше тех, от попадания в которые его удалось удержать. Как и у прочих кошек, у него есть свои твердые кошачьи убеждения по поводу того, что такое хорошо и что такое плохо. Хорошо, к примеру, это тунец из свежевскрытой банки. Хорошо вскарабкаться на что угодно, лишь бы оно выдержало твой вес. Хорошо с показной свирепостью налететь на своих старших по возрасту (и сильно превосходящих тебя габаритами) сестер, да так, чтобы застать их врасплох. Или вот вздремнуть в растекшейся лужице солнечного света в гостиной перед самым закатом — это тоже хорошо. Плохо — когда тебе не удается застолбить «теплое местечко» рядом с мамочкой на диване. Еще плохо — когда кто-то отметился в твоем ящике с песком. Плохо — когда перекрыт путь к балкону (слепой кот плюс высокий этаж в итоге дают минус). И наконец, слово «нет» — хуже некуда. Вот, собственно, и все.

Говорить было бы не о чем, если бы Гомер укладывался в обычные «кошачьи рамки», нарисованные моим воображением. Но порой я думаю, что единственный язык, достойный жизнеописания Гомера, — это язык героического эпоса. Ведь он не просто кот, а кот, который жил вопреки. Бездомный, сирота, в две недели от роду лишился обоих глаз и никому не был нужен, особенно когда стало понятно, что уж кто-кто, а этот выкарабкается. Иногда он представляется мне не просто героем, а супергероем из детского комикса. Тот, спасая слепого, потерял зрение сам, а взамен приобрел сверхспособности во всем, что касается органов чувств. Подобно этому герою, полагаясь исключительно на уши и нос, Гомер мысленно наносит на «карту памяти» все пространство комнаты, где он побывал хоть однажды. И уже на второй раз с явной легкостью преодолевает или обходит любые преграды. Эта способность не столько побеждает законы природы, сколько, наоборот, ими и диктуется. Гомер чует чешуйку от тунца за три комнаты от нее. Он взмывает на пять футов в высоту, чтобы сбить на лету жужжащую муху. И это притом что для него любой прыжок со спинки стула или столешницы — прыжок на веру через пропасть. Погоня за мячиком по коридору — поступок, за которым скрывается непоказная смелость. За любой покоренной вершиной, будь то портьера или кухонная стойка, за любым предложением дружбы незнакомцу, за каждым интуитивным шагом в черной пустоте мира стоит чудо. И называется это чудо отвагой. Нет ни поводыря, ни тросточки, ни опознавательных знаков, предупреждающих о размерах или степени подстерегающей его опасности. Другие мои кошки, поглядев в окно, понимают: у мира, в котором они живут, есть пределы. Этими пределами и ограничивается их познание. А вот мир, в котором живет Гомер, безграничен и неисчерпаем для познания. Любая комната, где бы он ни оказался, содержит великое множество неизвестных величин с собственным содержанием. Она превращается для него в бесконечность. И, имея лишь умозрительное представление о соотношении времени и пространства, каким-то образом он вырывается за пределы и того и другого.

Гомер, собственно, попал ко мне потому, что никто не хотел его брать. Теперь же я не перестаю удивляться, как люди, даже не кошатники, принимают его историю близко к сердцу. Причем среди них есть и те, кто с ним сталкивался, и те, кто знают о нем заочно. Что ж, как тема для начала разговора Гомер выигрывает даже — кто бы мог подумать — у погоды. Я и помыслить о таком не могла, когда решилась его взять. Вы можете считать меня предвзятой. Но даже притом, что на девяносто миллионов американских кошек должно приходиться не менее девяноста миллионов кошачьих историй, я пока не знаю ни одной, сравнимой с историей моего Гомера. Хотя бы раз в неделю, но на протяжении вот уже двенадцати лет нашего с ним знакомства он нет-нет да и что-нибудь учудит. А мне остается только застыть с открытым ртом, либо прийти в бешенство, либо недоумевать в прострации. Всякий раз он заставляет взглянуть на него заново, будто впервые.

«Какая жалость!» — нередко слышу я, когда люди узнают о том, что в двухнедельном возрасте Гомер лишился зрения. На это я тут же отвечаю: «Покажите мне более жизнерадостного кота, и я — только за возможность увидеть такого — сразу выдам вам сотню». На эту сумму до сих пор никто не покусился. «Да, но как же он… э-э-э… выходит из положения?» — обычно следует вопрос. «На своих четырех, — говорю я, — как и любой другой здоровый кот». Правда, иногда ему случается слишком разойтись. Тогда до меня доносится глухой удар — тюк! Значит, двинулся головой о стену или ножку стула, о которых забыл в пылу игры. Сейчас у меня этот звук вызывает улыбку, хотя сердце по привычке екает. Но кто удержится от улыбки при виде того, как ваш кот, разыгравшись, шлепается с дивана и тянет за собой покрывало. Или когда он ошалело изучает стеклянную дверь, с которой не рассчитывал встретиться, гоняясь за невидимой добычей. Мое сердце заходится от другой мысли. Если бы существовало много параллельных миров, то в лучшем из них Гомера нашли бы всего-то неделей раньше. И тогда глазная инфекция из стадии «серьезной» ни за что не перешла бы в стадию «неизлечимой». Правда, в том, лучшем, мире Гомер так и не вошел бы в мою жизнь.

Есть такой еврейский праздник — Песах. Он знаменует исход народа Израилева из Египта, где он пребывал в рабстве, на поиски земли обетованной. Туда-то Моисей и повел свой народ по слову Господню. Самым любимым моментом празднества для меня была и остается веселая песня «Дайену». Она исполняется хором и сопровождается хлопками и притоптыванием. С иврита ее название можно перевести как «Довольно было б и того». Поется в ней о всевозможных чудесах, совершенных Господом во благо народа Израилева. Смысл приблизительно таков: любого из этих чудес довольно было б, но… «когда б он вывел нас из Египта, но египтян не наказал — дайену. Когда б он наказал египтян, но водам не велел бы