Все заботы вчерашнего дня – выгода покупок и продаж, заготовленные близкими подарки, ожидания семейных новостей, дорожные приключения, происшествия на торгу и ругань с Пантелеймоном, царевым мужем, приставленным следить, чтобы русы покупали только разрешенные к заморской продаже виды паволок и только в установленном размере, и как им перед отъездом пытались всучить гнилые канаты – все забылось, развеялось. То, что ждало впереди, было гораздо важнее.

Чем больше Лют свыкался с мыслью о смерти отца, тем сильнее делалась боль в груди. Брови ломило, но он только жмурился, не в силах облегчить душу слезами. Он никогда не видел, чтобы мужчины плакали. И сам отучился от этого дела за много лет до того, как ему вручили настоящую секиру. Получить меч сыну челядинки просто так, потому что исполнилось двенадцать, было нельзя. Меч такому, как он, требовалось заслужить. Он знал это с детства. «Ревут только бабы и холопы, – говорил ему, еще дитяте, Свенельд. – В тебе моя кровь датских конунгов, но от матери тебе досталась холопья кровь. Посмотрим, что победит. Норны решают, кем человеку родиться, но кем ты себя покажешь – зависит от тебя». Лют знал, кем он хочет себя показать. Он посчитал бы, что опозорил отца и брата, если бы позволил холопьей крови взять в нем верх над их кровью. И до сих пор у него получалось неплохо – не зря же отец доверял ему, пусть и под присмотром опытных людей, сбывать деревских бобров, куниц, меха и мед.

А теперь… Лют потерял не только отца. Он утратил положение в роду, свое место в мире. Сын воеводы и челядинки, в день смерти Свенельда он неведомо для себя получил свободу. Но и все. По закону ему, побочному сыну богатейшего боярина, не полагалось никакого наследства. Ни хвоста беличьего. Теперь он мог распоряжаться самим собой и тем, что было на нем надето. Останется ли он в роду – зависело от воли старшего брата, Мистины Свенельдича, законного наследника.

Но какие сокровища могут быть дороже воли! Права распоряжаться собой! Выросший при дружинах, Лют не боялся остаться с судьбой один на один. Он знал, куда деваться такому, как он. Даже если его служба не понадобится новым владыкам Киева, в Царьграде, в Средней этерии, куда охотно нанимают варягов, ему будут очень рады. И нужные знакомства у него имелись – недаром же русские купцы что ни год по три месяца жили в стратонесах предместья Святого Мамы, где как раз и стоит по зимам Средняя этерия.

Какое там спать! Душа его этой ночью была как море в бурю – волнами накатывала то боль потери, то тревога о судьбе всей земли Русской, стоявшей на грани больших потрясений, то кружащее голову ощущение свободы. Сейчас Лют еще сам не знал, чего хочет и к чему ему стремиться. Так, наверное, чувствует себя лист, оторванный от ветки и уносимый сильным ветром в неведомое. Неподвижно лежа на скамье, Лют закрывал глаза и ощущал этот полет.

В одном он твердо был уверен. Как бы ни повернулась дальше его судьба, главная цель у него осталась прежней. Гибель его ждет или возвышение – не так уж важно. Важно – доказать всему свету, что кровь конунгов в нем сильнее жидкой холопьей крови. Всему свету – и самому себе.

* * *

Зрелище было настолько жуткое, что Берест не верил своим глазам. Стоял, как бдын, на краю луга, шагах в десяти от свежей могильной насыпи, и судорожно сглатывал. Потом, когда смысл увиденного подошел к сознанию поближе, его все же скрутило – вывернуло. Но с рассвета он еще ничего не ел – мать, пока варила кашу, послала его посмотреть, чего отцы со стравы не идут, неужели пировали до свету? Все же не Купалии на дворе – жатва прошла, ночью и особенно перед зарей холодно. Поэтому сейчас Берест лишь давился мучительными судорогами пустого желудка, кашлял и сглатывал. Закрыл глаза – но и так перед взором стояло это: пожухлая, еще зеленая трава, а на ней десятки человеческих тел, похожие на кучи брошенной одежды. Нарочитые мужи носили варяжские кафтаны, у иных даже с полосками цветного шелка на груди – в разное время полученные в дар от Свенельда и самого Ингоря. Теперь все это облегало изрубленные, окровавленные тела. Хорошая ткань была испятнана уже почерневшими потеками крови. Стояла жуткая вонь от распоротых животов и разрубленных секирами черепов. Прыгали над телами вороны, испуская истошные гортанные крики. Огненным сполохом метнулась прочь лиса.

И было тихо. Ни звука, ни вздоха, ни стона. Только ветер шевелил траву по краям истоптанного луга.

Вытерев рот рукавом, Берест обернулся: надо уже взять себя в руки. Он не дитя, не отроча – восемнадцать лет сравнялось. Три года как за ралом ходит, на Мокошиной неделе жениться будет…

Это сон? Или морок? Собрав всю волю, он заставил себя сделать шаг ближе к могильной насыпи. На глаза попалась среди травы отрубленная кисть руки, где в пальцах еще был зажат засохший, надкушенный кусок баранины… И Берест снова поспешно отвернулся, сгибаясь пополам. Не держали ноги, но сесть на холодную землю он боялся. Казалось, сама земля источает смерть и втянет его в себя, умертвит, как этих всех…

Полсотни лучших мужей деревских! Только на днях они съехались сюда, в Малин, к старинному святилищу племени маличей на Ирже, чтобы увидеть, как князь Маломир встретится с киевской княгиней Ольгой, вдовой недавно убитого неподалеку, на Тетереве, князя Ингоря. Она сказала, что должна принести жертвы на могиле мужа, проводить его дух к дедам, а потом уже говорить о новом замужестве. Берест сам видел, вместе с другими маличами, как она приехала. С нею было два десятка отроков, припасы к пиру – и все. Казалось бы, чего опасаться? Отцы толковали, что из затеи этого брака едва ли что выйдет: даже пусть Ольга встанет с Маломиром под свадебный рушник, русь и кияне после этого не признают ее своей госпожой, и Маломир получит жену, пусть знатную и красивую, но не власть над Киевом. Однако это все было делом будущего. Вчера Маломир созвал всех старейшин земли Деревской, кто только мог успеть приехать: самих древлян – с берегов Ужа, Норыни и Уборти, маличей – с Тетерева. Только от случан никого не было, но их, с западных окраин, ждать пришлось бы долго. А Ольга была уже здесь, и Маломир не хотел откладывать день своего торжества. Пусть все увидят, как склонится перед ним жена Ингоря, родная племянница Олега Вещего!

Многие из Малина видели, как готовился этот пир. Берест с братьями сам помогал расстилать на земле кошмы и овчины, рубить и возить дрова для костров. Киевские отроки даже дали им по пирогу. В сумерках молодежь отправили домой. Вчера Берест жалел об этом. Теперь не мог опомниться от холодной жути – дозволь ему и братьям боярин Гвездобор задержаться, и сейчас они лежали бы здесь, на этой окровавленной земле, холодные, как сама осенняя земля…

Гвездобор… он ведь где-то здесь должен быть… От новой мысли волосы шевельнулись на голове. До этого Берест был просто поражен видом пяти или шести десятков изуродованных тел, но теперь сообразил: а ведь и все малинские старейшины, приглашенные княгиней киевской на погребение, тоже где-то среди этого трупья… Нет! Он снова схватился за горло, но сглотнул и с усилием перевел дух. От этой мысли, казалось, мозги покрывались льдом. Они же пошли вместе с Гвездобором, старшие родичи и главы окрестных весей. Лисун, Молибож, Костыря… дед Мирята, дядька Родима… И никто из них не… не вернулся в весь… иначе уже давно была бы поднята тревога…