Эти правила мы сочинили вместе, но именно Ингеборг придала им возвышенную форму. Все было задумано как договор – с одной стороны, между нею и мной, а с другой – между нами двумя и Господом Богом. Мы переписали его набело в трех экземплярах, она написала мой, а я – ее. Предназначавшийся для Бога мы каллиграфически вывели вместе, золотыми буквами.

Потом мы встретились на церковном дворе у старого дуба. Под его багряной кроной вырыли глубокую яму и положили в нее экземпляр для Бога, в конверте с большими сургучными печатями. Слегка припорошив конверт землей, мы укололи себе пальцы и с этой землей смешали нашу кровь. А потом засыпали яму.

Затем мы подписали собственные экземпляры, также нашей смешанной кровью, и обменялись ими.

– У тебя получилось лучше, – заметила я. – Неравноценный обмен.

Почерк у нее был, конечно, куда красивей моего. Но она покачала головой, любовно глядя на мои каракули.

– Мне нравится твой почерк, Берта. Он честный, – сказала она.

Ингеборг я никогда не рассказывала ни о Каролине, ни о Замке Роз. Да и вообще ни о чем, что касалось моей собственной жизни. Она про свою тоже не распространялась. В нашей дружбе это выглядело бы неестественно, свое доверие мы выражали иначе – и при этом были удивительно близки.

Говорили мы в основном о вере и самых главных вопросах жизни. Еще, разумеется, о музыке, которой она увлекалась, и книгах – что интересовало меня. Но только не о «суетном», как называла это Ингеборг, то есть не об одежде, внешности и тому подобном.

Хотя нет. Платья для конфирмации мы все-таки обсуждали. Но на то были свои причины. Тогда в моду входил белый цвет вместо черного, а Ингеборг была категорически против.

– Мы ведь не должны выглядеть как невесты! – горячилась она.

– А по-твоему, лучше, если мы будем выглядеть будто на похороны собрались? – возразил кто-то из девочек.

Да, считала Ингеборг, лучше пусть так. Тем более что конфирмация состоится еще до Пасхи, на Страстной неделе. Но причина была даже не в этом. Важнее то, что у некоторых попросту не было средств, чтобы сшить себе платье. Помощь оказывала община, и тут никакого выбора не оставалось. Община выдавала только черную ткань.

Но потому-то многие и хотели быть в белом. Чтобы их не приняли за «неимущих», как это называлось. Ведь надеть черное платье при таких обстоятельствах – все равно что расписаться в собственной бедности. Это возмущало Ингеборг. Разве можно сводить все только к вопросам моды или классовых различий? Да тогда лучше вовсе отказаться от конфирмации!

В этом я могла с ней согласиться. Хотя вообще-то я считала, что не так уж важно, какого цвета на мне будет платье. И мы поклялись друг другу свято и нерушимо: любой ценой, что бы ни случилось, быть в черном!

Дома этот вопрос пока не обсуждался, но я обещала Ингеборг постоять за себя, если потребуется. Она была у нас в гостях несколько раз, но не думаю, что мои родные поняли, что она за человек. Ее считали красивой и хорошо воспитанной, однако немного замкнутой.

И все же ей удалось внушить им уважение к нашим благотворительным заботам. Раньше, когда я говорила об этом, все только шутили и подтрунивали надо мной. А теперь, похоже, наконец-то поняли, о чем идет речь.

Нуждающихся в стране было очень много. И не только в духовной пище, но и вполне материальной. Так что работы у нас с Ингеборг хватало. Ее изобретательность в том, чтобы заставить человека расстаться со своей собственностью, была поистине удивительной. Она-то в основном и занималась сбором пожертвований. У нее было больше богатых знакомых, и она умела найти к ним подход.

А мне просить было тяжело. Я чувствовала себя униженной, хотя и хлопотала не за себя.

– Но мы ведь не попрошайничаем, Берта! – серьезно говорила Ингеборг. – Мы просто помогаем людям понять, что они приобретают слишком много и у них есть масса ненужных вещей. И что им же самим станет гораздо легче, если они отдадут какую-то часть. Разве это попрошайничество?

Чем лучше я узнавала Ингеборг, тем с большим уважением к ней относилась. Она была по-настоящему цельным человеком, который знает, чего хочет от жизни, и не ведает иного страха, кроме Божьего. Но когда я выразила ей свое восхищение, она только отмахнулась:

– Не забывай, я всего лишь послушное орудие!

Да, Ингеборг оказалась для меня подарком судьбы. Я была счастлива оттого, что мы вместе.

И вот однажды прихожу я домой в перерыве между уроками – и ничего не понимаю. С меня не сводят глаз, все наблюдают за мной с любопытством и ожиданием. Что случилось-то?

Мы садимся за стол, и у своей тарелки я нахожу открытку. И тут до меня доходит! Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, от кого она. Я взяла ее и украдкой сунула в карман.

– Не прочтешь? – удивилась мама.

– Нет, не сейчас, – ответила я.

По Роланду и Наде было заметно, что они уже успели сунуть нос. Надю просто распирало от любопытства, и она выпалила:

– Это от Каролины! Она в Париже!

Я, естественно, разозлилась.

– Нельзя читать чужие письма! Тебе это известно?

А что тут такого? Они оба укоризненно уставились на меня. Это же не письмо! А открытки читать можно. Если у человека есть какие-то секреты, тогда он действительно пишет письмо и кладет его в конверт. Это совсем другое дело. Роланд и Надя трещали наперебой. Я не стала им отвечать.

Только войдя в свою комнату, я вытащила открытку. На ней было красивое цветное изображение Триумфальной арки. На обратной стороне я прочла:

«Дорогая Б.! Пишу тебе уArcdeTriomphe. Мы сейчас в экипаже, на нашей первой прогулке. ВиделиMonsieurlePresident – он встречал нашего короля, с которым мы прибыли вчера одним поездом наGareduNord[4]. Мы прошествовали по перрону под звуки шведского гимна. Представляешь? Париж великолепен! Просто бесподобен! Все, больше нет времени. Привет от меня всем вашим.

С неизменной преданностью, К.»

Моей первой мыслью было: это не от Каролины! Это какой-то розыгрыш. Конечно, открытка подписана буквой К. Но это не обязательно должна быть она. Каким образом Каролина могла оказаться в Париже? И потом, она постоянно клялась, что никогда не покинет Замок Роз.

Но это, несомненно, была ее рука! Ее почерк с другим не спутаешь. Я вертела открытку так и сяк.

Париж бесподобен, написала она. Вот как – теперь Париж! А ведь еще совсем недавно в мире не было ничего более прекрасного, чем Замок Роз!

Но штемпель на открытке действительно был парижским, от 19 октября. Стало быть, Каролина бросила ее в какой-то почтовый ящик в Париже три дня назад.