Вадим покачал головой.

– Никак нет.

Башкало хохотнул.

– Слушать на инструктажах надо ушами, а не… Ж-женатик… – сказал Петрович на обычной громкости. – С вешками тоже так было: делали-то их из прутка поначалу, пока кровью не умылись… Ну что тебя сюда понесло, ёпэрэсэтэ, женатый человек?

Вадим молчал. Ещё (всего!) два месяца назад ни один человек в мире не смог бы убедить его вернуться сюда. Ни за деньги, ни за самую Родину. Он был счастливым телезрителем всего два месяца назад, он подползал на коленях к телику, чтобы пальцем на экране показать Майке, что вот это вот горит хлебозавод, мы там хлеб получали, ну а американцы вот тут пропали, я как раз тут и служил… Он был счастливым телезрителем. Полигон («Капитан Житкур!» – влез Бубнилда) дал ему деньги, судьба («Сумасшествие твоего папаши!» – влез Бубнилда) дала ему Майку, Майка дала ему Катёнка, и на ужасы Капустина Вадим согласился бы смотреть только по телевизору. Лёха-Хохол давился слезами, когда летом восемьдесят шестого читал им письма из Киева про радиацию, про радиометры по блату, про ментов в целлофане. Но никогда Вадим и слезинки бы не уронил из-за катастрофы на Полигоне. Он его ненавидел и боялся. А сейчас это была единственная надежда. Которую он ненавидел и боялся.

Оказывается, всё это время Петрович ждал ответа.

– Молчишь? Молчишь – торчишь, салага. Ладно. Так. Вот как мы поступим в связи с подвигом товарища прапорщика… – Он пожевал губами. – В общем, группа, слушай мою команду. Продолжать выполнение задания по разведыванию и провешиванию безопасного трека к «двадцать девятой площадке» и обследования состояния ядерного оружия по увиденной возможности такового обследования, мы теперь не можем. Без вешек и сами оттуда не выберемся, и для других ничего не оставим. Спасибо тебе, Вася, ещё раз. Меняем маршрут. Запасной вариант. Курим, и пошли.

Петрович достал редкость нынешним летом – свежую пачку «Родопи», распечатал, закурил. Обёртку аккуратно скатал в шарик («Колобок!» – пискнул Бубнилда) и сунул в костёр. Щепки уже прогорели и остывали, кругленько пылали синим только таблетки. Башкало шумно подышал носом и жестом попросил сигарету.

– Куда меняем-то? Что за запасной вариант такой, Николаич?

– А недалеко, товарищ прапорщик, – сказал Петрович, подставляя ему свою сигарету прикурить. – Как раз на все наши на три вешки отсюда отнырок. Разведкой для командования нам заняться не удалось… по твоей милости. Займёмся наукой, раз уж треки совпали. Да не марай бельё, Вася, тут недалеко. Недалеко и знакомо. Тут моя нычка поблизости. Поделиться с тобой ей хочу. И с этим вот, новым.

– Во как… – сказал Башкало, затягиваясь. – Нычкой поделиться! Ус-сышься про войну…

Они курили друг против друга, стряхивали по очереди пепел в полностью уже спиртовый костёр. Это было тягостно, сосуще, безнадёжно-дуэльно, и Вадим опять плюнул на запрет базлать.

– Товарищ старший прапорщик… Разрешите ещё вопрос. Я по делу. Вот все эти… странные места… Гитики. Все они рядом с нашей техникой, с железной дорогой? Они же как бы только на технике зарождаются, верно?

Петрович засмеялся.

– Он тут в индейцев играет. Ох, дети, дети… Было верно, воин! И бинокли можно было использовать поначалу, и прицелы. Но теперь уже по вольной степи не погуляешь… А ты, значит, у нас такой, Свержин, мыслящий. За полторы тысячи целковых в месяц. Как ты сказал – «гитика»?

Вадим кивнул.

– «Пиджаки» в курилке спорили. Они невероятные места так называют. Гитика. «Наука знает много гитик». Такое выражение.

– Это Красная Армия у нас теперь называется, – сказал Петрович наставительно. – Весь личный состав полигона, что жив и не в психушке, сидит и читает, в рот нехороший, заместо устава научную фантастику! Во главе с товарищем генералом, начальником карантина. А ты ещё и к учёным бегаешь. Странный ты, Свержин. Хотя и с чутьём. И с равновесием хорошо… И стреляешь, говорят… Кожаный носок…

– Да я вообще-то вообще не читаю, – сказал Вадим, но его не услышали.

– Ага, он этот… Фенимор, мля! – подхватил Башкало.

– Вот тебе и фенимор… Странное с вашим призывом контрактным, – сказал Петрович. – Я слышал, через военкоматы вызывают дембелей отсюдошних сроков службы восемьдесят шесть – восемьдесят девять поголовно, и с ходу полторы тысячи в месяц предлагают. Так, Свержин? Просто из любопытства.

– И подписку о неразглашении берут, – сказал Вадим. – Пятнадцать лет строгого.

– Довели страну… – сказал Башкало неожиданно, но как-то в жилу, подведя черту.

– Ну, раз пятнадцать лет строгого, то отставить базлать, – сказал Петрович. – Ты докурил, Вася? А ты доел? Встали все. Свержин, возьми термос и набей его землёй. Пальцами утрамбуй, чтоб всклень! И пробкой сверху. И в сторонку аккуратно брось, а лучше катни. А ты, товарищ прапорщик Вася, дорогой мой человек, – на тебе по-прежнему вешки. Все три с половиной. Уговорил, сломанную я понесу. Но остальные ты уж не вырони, именем трудового народа тебя прошу. Собери в охапочку да баюкай. Нежно. Там будет что огородить.

«Со стопроцентной вероятностью приобретают опасные свойства металлические или стеклянные, цилиндрические полые, открытые с одной и более сторон предметы снаряжения и быта любой длины и диаметром более пяти сантиметров… – пародируя секретного инструктора в фехтовальной маске завыл Бубнилда. Вадим даже переносицу потёр, – как-то: порожние банки и бутылки, кружки, снарядные и зенитные гильзы, и прочие, тому подобные, объекты технологии…»

Вадим пихал в термос глину, а голос Петровича еле пробивался сквозь бубнёж маленького человечка в мозгу, и пока термос не наполнился «всклень», Вадим не сумел унять Бубнилду. К счастью, Петрович решил всё повторить, дождавшись приведения места привала в безопасное состояние.

– Внимание, группа. Слушай боевую задачу. От этой вот, – Петрович показал на «триста двадцать четвёртую», – есть отнырок от трека. Неизвестный командованию. Направление – туда. – Взмах тростью-посохом. – Метров четыреста по земной карте, а фактически километра полтора. Опять под насыпью. Место чудно̀е. – Он почесал под подбородочным ремешком. – «Гитика» ты сказал, Свержин? Пусть будет «гитика». Покажу тебе настоящую гитику. Большую и сложную. Если вернёмся – не болтать, что видали. Башкало, это я тебе прежде всего говорю. Как раз пятнадцать лет и получишь.

– Слышь, Николаич, ты это, ты не гнал бы, ты притормози… – нервно начал Башкало.

– Рот закрой, Вася, руки твои дырявые, я при салаге тебе говорю. Порядок движения меняем. Свержин, идёшь рядом, полностью на «рисках». «Рискую» я, ты мне их подаёшь. Теперь дальше. На этом тречке будет место, где нельзя говорить, шуметь, топать, молиться. Ни звука! Смотришь только на меня и повторяешь каждое движение. Башкало, ты – десять стандартных позади всё время. Задача ясна?

Вадим кивнул. Бубнилда молчал в заинтересованной тональности.

– Так точно, мне ясно, – сказал Башкало, маясь. – Но ты бы объяснил хоть что, Николаич…