раз взглянул налево и — похолодел: там, где ещё несколько минут тому назад лежала полоса тумана, теперь в кильватер друг к другу шли под всеми парусами три неприятельских судна: линейный корабль, фрегат и бриг! Не более двух миль отделяло их от брига, но, поглощённые манёвром, турки, как видно, не заподозрили в рядом идущем бриге судно неприятеля. Однако рисковать далее было преступно. Ибо приказ, полученный накануне отхода из Сизополя от командира отряда капитана первого ранга Скаловского, гласил: если будет обнаружено намерение неприятеля выйти в море, немедленно идти в Севастополь за помощью. Иначе запертый в Сизопольской гавани крейсерский отряд Скаловского вынужден будет вступить в неравный бой.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀

⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В море

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

етырнадцатилетнему штурманскому ученику Феде Спиридонову не спалось. Он натянул сапоги и вышел на палубу, где нёс вахту сосед по каюте кондуктор Селиверст Дмитриев.

Накренившись на правый борт и оставляя за кормой светлый след, бриг резво шёл под всеми парусами. Далеко позади остался Севастополь с выкриками часовых «Слу-уша-ай…» и «Кто гребёт?», с пляшущими на волне отблесками тусклых бортовых фонарей, с заливистым лаем дворняг в слободках, с запахом черёмухи, с мамой и братишками, которые, не зная, что Федин бриг заходил в Севастополь, спали сейчас на топчане.

В Севастополе «Меркурий» уже не застал эскадру Грейга, — накануне она ушла в Сизополь, и, пока капитан ездил на берег с рапортом командиру Севастопольского порта вице-адмиралу Беллинсгаузену, пока пополняли запасы воды и провизии, Федя всё мечтал вырваться домой, в свою Аполлонку. Дом был рядом, в пяти минутах от Павловского мыска, возле которого стоял бриг, но капитан отдал строгий приказ — никому на берег не сходить. Казарский намеревался настигнуть ушедшую эскадру в море и поэтому поторапливал и офицеров, и боцмана, и матросов. Пока «Меркурий» покидал родную гавань, Федя всё смотрел на свой домик — крошечный белый домик на берегу.

Жаль, что не удалось побывать дома… Федя вздохнул и пошёл на корму к штурвалу, где слышались приглушённые голоса.

Фонарь «летучая мышь», мерно покачиваясь, едва освещал участок палубы перед штурвалом. Два матроса, стоя лицом друг к другу и навалившись на рулевое колесо, исполняли команды Селиверста.

Заметив мальчика на палубе, Селиверст не стал бранить ученика за то, что он разгуливает в ночное время, а, поманив его пальцем, поставил рядом с собой. Столкнувшись с крупной волной, бриг вздрогнул и зарыскал.

— Лево руля! — скомандовал Селиверст. — Навались, навались, ребята!

Матросы налегли, поворачивая штурвал. Один из них застонал.

— Худо, Гусев, да? — шёпотом спросил Селиверст, когда бриг выровнялся.

Закусив губу, Гусев стоял, вцепившись в штурвал, и Федя понял, что матрос едва держится на ногах.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Гусев был одним из четырёх штрафников, которых накануне отхода из Севастополя доставили на бриг. Самому старшему из них, Артамону Тимофееву, было уже лет пятьдесят. Значилось на его счету не одно сражение с французами и турками под флагом адмирала Сенявина. Был он приземист, могуч, краснолиц. В день святых сорока мучеников сошёл он на берег и целую неделю не показывался — гулял. Пропил он и казённую голландку, и брюки, явился на свой корабль в каком-то рванье. Когда об этом доложили Грейгу, велел адмирал отпустить ему сорок пять линьков, пригрозив, что, ежели такое ещё раз повторится, получит старый матрос все сто.

Столько же линьков досталось Ипполиту Ерофееву. На шестнадцатом году службы бежал матрос, потому что не вынес побоев невзлюбившего его боцмана. Поймали его в Симферополе, когда он уже пристроился к чумакам, собравшимся на Сиваш за солью.

Марсовый матрос Филипп Васильев отделался на первый раз легко — всего пятнадцатью линьками. Пожаловался бедняга адмиралу на своего командира.

Больше всего досталось Афанасию Гусеву, который был пойман после третьей попытки убежать с корабля. После первой попытки получил он полагающиеся по такому случаю сто линьков, после третьей — пятьсот! Это был невзрачный матросик с запавшими глазами. Морщась от боли, он по приказу фельдшера Прокофьева, однофамильца штурмана, снял голландку, и Федя чуть не вскрикнул, когда увидел нечто багрово-красное, вспухшее, гноящееся, что должно было быть человеческой спиной.

— Как же можно принимать такого матроса на службу, Дмитрий Петрович? — обращаясь к вахтенному начальнику мичману Притупову, недоуменно проговорил фельдшер. — В лазарете Гусеву место.

— Ну вот ещё, станем теперь опекать арестанта, — мичман брезгливо поморщился. — Бросьте, фельдшер, зарастёт на нём шкура ако на собаке, смажьте карболкой — и всё.

С безразличным видом Гусев поплёлся за фельдшером, а Федя, свесившись за борт, стал пристально смотреть на воду. Нежные краски заката тихо плыли по гавани, всплёскивая то синей, то жёлтой волной. И слава богу, что никто в ту минуту Федю не окликнул.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

На Сизопольском рейде

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

олнце вставало с левого борта, оранжево-красное, в утренней пепельной дымке. Шли под лиселями, скользили по молочной зеркальной воде навстречу берегу, переплетённому тугими синими жилами Балканских гор. Где-то там, в поднебесье, сражались друг с другом две армии, и не было пока перевеса ни у той, ни у другой стороны, а вдоль побережья, лишённого поддержки с моря, проходил другой фронт, и в постоянном страхе, в ожидании нападения пребывали усиленные сераскером Румели турецкие гарнизоны в крошечных приморских крепостях Мидии, Инаде, Агафополе, Василико, Ахиоло и Месемврии.

Дробя и рассекая прозрачную как хрусталь воду Фаросского залива, «Меркурий» плыл мимо городов, которые были городами ещё задолго до походов Александра Македонского, мимо родины Спартака — Фракии, мимо тех самых берегов, откуда некогда начинались земли славянской страны Болгарии. Чайки, гордые птицы, не ведающие, что такое неволя, парили рядом с белыми парусами или взмывали над мачтами, распластав выгнутые как серп крылья.

Ещё не пришёл час утренней побудки, и в низких кубриках на подвесных койках спали свободные от вахты матросы, а капитан брига уже поднялся на палубу. Он стоял на носу, по привычке скрестив на груди руки, и взгляд его был обращён к югу. По ту сторону Фаросского залива