«Но все это неважно», – говорил Гебдомерос, когда задумывался над тем, что представляет собой этот город в летние ночи. Показательный, девственный город эфебов;[8]пропорциональное и невысокое сооружение, напоминающее огромных размеров игрушку, которая, неоднократно побывав в употреблении, наконец водворена была на прежнее место. Город был обращен на юг, к морю; террасы домов выходили на север. Сюда приходили мечтательные подростки; повиснув на перилах террас и балконов, они всматривались в холодную даль: север привлекал их более чем какая-либо иная сторона света; позднее они и к западу почувствуют влечение, но в данный момент для них не существовало ничего, кроме севера. В полуденные часы межсезонья, весной и осенью, небо напоминало натянутый лист бумаги ровного синего цвета; сплошь синее, без обычной, более светлой полосы у горизонта, оно выглядело как потолок, нависший над юродом. В моменты наивысшего упоения вся эта юная орава девственных атлетов и женоподобных гимнастов, тренирующихся на светящихся беговых дорожках, утрачивала чувство сторон света, и в первую очередь – востока. Иной раз их массивные серебряные кубки и лавровые венки выкрадывали мальчишки, которые со стремительностью оленей пролетали вдоль арены на бронзовых от загара ногах. Тогда дети и эфебы оказывались в одинаковом положении, и тот, кто еще недавно мечтал о севере, забывал о своих грезах. Да, все эти юные существа бессознательно переживали самые волнующие моменты своей жизни. Позже и эфебы, уже имеющие опыт тренировок на спортивных площадках, и мальчишки, которые пока лишь развлекаются, строя из песка замки и устанавливая ловушки, куда черными оливками заманивают певчих дроздов, все они будут призваны: одни – заниматься общественными делами или с оружием в руках защищать священную родину, другие – заниматься коммерцией, строительством или же ваянием; созданные ими статуи обнаженных либо облаченных в соответствующие одежды воинов и известных политиков будут установлены в тенистых городских парках, где обычно гуляют с детьми кормилицы; кое-кого призовут осваивать далекие земли; они будут проводить вечера в повозках, оснащенных как передвижные дома, и в один прекрасный день, утомленные охотой, они навсегда уснут под мрачный вой гиен и шакалов. Окажутся среди них и те, кто займется торговлей и, заключив контракты с жителями соседних населенных пунктов, будет покупать и продавать различные товары, завернутые в упаковки, похожие друг на друга как родные сестры. Да, было очевидно, что сейчас вся эта молодежь переживает момент вечного настоящего. Увы, речь шла всего лишь о моменте, ибо природа, в которой все устроено разумно (во всяком случае, так считается), обычно не позволяет счастью такого деликатного свойства и такому глубокому длиться слишком долго, поскольку как большое счастье, так и большое несчастье может навредить нравственному здоровью этих чувствительных и импульсивных юношей. И по воскресным, выходным дням ощущение счастья было уже не столь острым. В этой цитадели чистого духа радостное чувство по-прежнему царило лишь среди рабочих, что неутомимо трудились, желая завершить свою работу в назначенный срок. Как самозабвенны песни людей, довольных тем, что они заняты делом! А была еще и работа постоянная, работа будничная, которая удерживала на краю бездны эти одержимые высокими метафизическими спекуляциями души. И даже ночью радостный шум работы эхом отдавался в аркадах зданий, спящих под усыпанным звездами городским небом. Полуденный час знаменовал собой кульминацию деятельности, развития, торопливого продвижения вперед (ибо, чтобы довести до конца почти завершенную работу, все утро, вплоть до полудня, в зное преждевременного лета длилась лихорадка последних доделок). Благоухали лимонные деревья, и он пел своим сильным мелодичным голосом; а иной раз пел тихо, приглушенно, словно желая поведать узкому кругу тех, кто в состоянии его понять, о великой печали изгнанника, обреченного на страдание: «Прощайте, высокие горы, и вы, отвесные скалы! Ночи, омытые нежным сиянием луны, прощайте! Болезнь меня не гложет, и все же я приближаюсь к смерти».

Было прекрасно и волнующе! Между тем в окнах того дома, что напоминал чем-то муниципалитет, а чем-то колледж, стали появляться тени; их достаточно четкие очертания прекрасно просматривались с улицы; это были очертания людей, собравшихся в комнате, – настоящий конгресс призраков. Там присутствовали генералы, министры, художники, во всяком случае по меньшей мере один художник, тот, что нюхал табак, чтобы не курить (врачи запретили); он медленно умирал, а вместе с ним умирал и его дом. Прежде, когда его крепкое тело излучало здоровье, дом этот, окруженный садами, цвел улыбками зеленых ставен; из окон, куда проникало весеннее солнце, открывался вид на живописные холмы с растущими на их склонах плодовыми деревьями; но мало-помалу повсюду стали вырастать огромные железобетонные строения; они медленно, но неумолимо зажимали дом в кольцо, и радость покинула его. Теперь и лица, встречающиеся на улице, были другими. Соседи больше не узнавали друг друга. Иной раз открывалось окно, и кто-то мелькал за портьерами в глубине темной комнаты; но поговаривали о том, что это скорее всего кто-либо из предков и, следовательно, это не более чем игра воображения. Гебдомерос же бежал и от этого стремительно нарастающего темпа жизни, и от этого неоспоримого изящества, которые отныне царили в квартале, и искал спасения в саду пиний. То были пинии-страдалицы, ибо среди этих деревьев, таких целебных, таких животворных, свирепствовала странная эпидемия. Ствол каждого из них обвивала, подобно гигантской змее, белого цвета деревянная лестница; эта винтовая лестница завершалась своего рода площадкой, а по сути ошейником, который сжимал горло несчастной пинии. Тот, кого домочадцы именовали королем Лиром, отсюда развлекался наблюдениями за различными птицами, пытаясь застичь их врасплох, в необычных положениях. Особый интерес вызывали у него воробьи. Насыпав на площадку крошки, стоя неподвижно, как колода, он утрачивал всякое сходство с человеческим существом. Не походил он и на статую. Даже в минуты отдыха, расслабившись, позой своей он никак не напоминал те скульптурные изображения, что располагаются на крышках саркофагов, будь то этрусские супружеские пары, или же фигуры вооруженных до зубов ландграфов. Не было в нем сходства и с непристойно нагими старцами со струящимися бородами и сладкими взорами, царственно опирающимися о ствол дерева, которые в античной пластике представляют собой реки и земное изобилие. Не похож он был ни на одного из раненых или умирающих гладиаторов. Облик этого чудака имел скорее не скульптурный, а окаменевший вид, подобный трупам, отрытым в Помпеях.[9]

Его попытки улечься на площадке завершались тем, что он сливался с ней в единое целое, выплощаживался, превращался в большой грубо обработанный брус, приколоченный в спешке к доскам, чтобы удержать площадку в равновесии в случае возможного, но никогда не случавшеюся толчка. Поэтому, когда он был в засаде, площадка казалась опрокинутой, поскольку естественно предположить, что укрепляющий прочность досок брус должен находиться внизу. С такого близкого расстояния воробьи имели поистине диковинный вид. Птичьи головы своей озадачивающей и тревожащей таинственностью не раз заставляли Гебдомероса погружаться в сложные метафизические размышления, и чаще всего он рассуждал о головках перепелок; среди прочих волнующих его воображение голов на первом месте была голова курицы, меньше беспокоила голова петуха, а еще меньше гуся или утки. Он считал голову птицы символом дурного, абстрактным предзнаменованием беды. Он полагал, что египтяне наделяли скульптурные и живописные изображения божеств и прочих существ птичьими головами с целью использовать их в качестве гомеопатического средства для излечения своих страхов и чрезмерной мнительности: зло излечивалось злом. Считал он также, что в Италии жест, обозначающий рога (дьявола), показывают по той же причине, то есть из суеверного страха. Эти мысли навещали его главным образом тогда, когда он оказывался среди пиний заброшенного сада; там, посреди заросших газонов, стояли брошенные бронзовые колесницы и скульптурные изображения толстокожих животных; утопал в грязи курятника носорог; а за стеной, с другой стороны того смехотворного заграждения, которое служило границей соседствующих владений, обозначенной лишь для того, чтобы их владельцы не ссорились, вытаптывая друг у друга капусту и латук, находилась небольшая гостиница. Увы, эта гостиница была не из тех приветливых гостиниц, где можно было подкрепиться, не из тех, что доставляли своими удобствами радость нашим дедам; эта гостиница будила мысли о бессмертии и пробуждала в памяти теорию, согласно которой ничто не может исчезнуть или быть уничтоженным, а все продолжает существовать, меняя лишь форму и материю; гостиница эта заставляла думать о метемпсихозе,[10]точно так, как это было в те дни, когда собирали виноград на холмах римской Кампаньи.