Наконец со стоном заглотив воздух, я медленно опустился на диван. Дыхание отнялось, рот я раскрывал по-рыбьи. Пол-литра натощак было для меня явно многовато, так что если бы даже «эти чертяки» поставили к дядиному столу наш, дагестанский, то вряд ли я намного легче перенес бы такую порцию.

— Что, не пошло? — участливо спросил дядя. — Худы дела. Тоже, верно, изжога, это у нас, брат, фамильное. (Сам он, впрочем, невзирая на фамильную изжогу, держался по-прежнему молодцом.)

— Пустяки… — пробормотал я, уплывая куда-то вместе с диваном.

— А я вот, понимаешь, с ведьмами со своими давеча повздорил, — присев рядом со мной, доходчиво поведал дядя. — Старую ты сам видел – всем ведьмам ведьма! А молодая и ее переплюнет!.. Шутки мои, понимаешь ли, им не по нутру! Поди втолкуй дурам, что работа у меня такая. Ну а шутки – это, можно сказать, издержки производства, навроде как у водолаза ревматизм… Ладно, думаю, работа моя вам не нравится – тогда поглядите, ведьмы, как Орест Погремухин отдыхает!.. — Потом со вздохом добавил: – Вот, вишь, второй день и отдыхаю, как обещал…

Я слышал его едва-едва – все силы забирала борьба с тошнотой, в любую минуту со мной могло случиться нечто позорное. Бегством от этого страха было стремительное погружение в сон. Уже где-то на полпути между сном и явью я почувствовал, как дядя трясет меня за плечо:

— Э, да ты чего, братец?

«Все в порядке», — попытался выдавить я, но вместо слов из меня вырвалось только какое-то мычание.

— Да, плохи дела, — задумчиво произнес дядя. — Что ж мне теперь с тобой делать? Кофием тебя откачать – так ведь выдули вчера, кажись, все… И в магазин не выйдешь, — рассуждал он сам с собой, — дверь на замке. Второй день, ведьма, под домашним арестом держит… — Он решительно поднялся с дивана: – Ладно, живы будем – не помрем! — С этими словами он снял телефонную трубку: – Алё, Погремухин опять. Анисенко, ты, что ли? Ну-ка, друг ситный, давай-ка обеспечь ты мне опять… Ну да, как вчера! И вола там не верти – чтоб через десять минут обеспечил!

До меня долетал только звук слов, но не их смысл – мысли мои судорожно бились поодаль. Как бы не оправдались худшие подозрения той бабы Яги, с ужасом думал я. То, что «жлухтить кофий» не удастся, не особенно утешало меня сейчас, ибо вторая часть ее подозрения – насчет «пачкать в уборной» – была куда страшней и при учете моего муторного состояния грозила сбыться в любую минуту.

Впрочем, думая, что запертая дверь помешает питию кофе – плохо же я знал своего дядю, человека, для которого нет ничего невозможного!

Очнулся я, когда заскрипело, открываясь, окно.

То, что я увидел, открыв глаза, заставило меня на миг окаменеть.

Дядя стоял у настежь распахнутого окна, одна нога его еще находилась в комнате, но другая была уже перекинута через подоконник. Белый генеральский китель, в который за это время он успел облачиться, говорил о серьезности его намерений.

У меня хватило сил только приподнять голову и издать некий хрип.

— Все в порядке, малыш, — обернувшись, сказал дядя.

В следующее мгновение при моем полном столбняке он перекинул через подоконник вторую ногу и не спеша соскользнул вниз.

Двадцатиэтажная высота откликнулась машинным гудом.

В ужасе я метнулся к окну и зажмурил глаза, чтобы не сразу увидеть…

Но то, что я увидел, когда открыл глаза, было невероятнее самых бредовых снов. Мой дядя Орест Северьянович, сверкая золотом генеральских погон, плыл над Москвой, гордо, как на капитанском мостике, стоя в люльке аварийной машины, и покровительственно помахивал рукой букашкам-автомобилям, таким крохотным с его высот. Зрелище было поистине величественное.

Не выдержав всего, что навалилось на меня за этот день, я добрел кое-как до уборной, там поперхнулся, переломился пополам и запачкал решительно все, что только можно было запачкать.

Потом убрал за собой, насколько мне позволяли силы, вернулся в комнату, повалился на диван и тотчас заснул, по правде сказать, крепко рассчитывая спьяну, что после такого позора мне уже не грозит когда-либо проснуться.

Сначала я почувствовал, что в комнате кто-то есть, и лишь только потом с горечью понял, что все-таки просыпаюсь. Некоторое время я продолжал старательно домучивать остатки липкого, как деготь, сна, чтобы по возможности оттянуть болевую минуту.

Окончательное пробуждение обрушилось на меня вместе с нестерпимым стыдом и мучительнейшей головной болью. Казалось, что вместо головы на шее у меня вызрел тугой бутон, который тотчас лопнет, лишь только я открою глаза. Каждое мое шевеление отдавалось новой волной боли. Не находя сил бороться с этой мукой, я издал малодушный стон. И тут же приятный женский голос спросил:

— Вы уже проснулись? Как вы себя чувствуете?

Собрав жалкие остатки воли, я наконец открыл глаза, и тут же показалось, что начинаю дымиться от стыда. Передо мною стояла, наверно, самая красивая женщина, какую я когда-либо видел. Положение мое было наижалчайшим – ибо трудно представить себе что-нибудь более постыдное, чем вблизи, быть может, красивейших из женщин на земле мычать с чужого дивана, разя перегаром, взъерошенному, разбитому, помятому, к тому же после того, как позорно запачкал уборную у нее в доме. Не знаю уж почему, но я сразу догадался, что передо мной дядина жена, хотя искать в ней какое-то сходство с ее матерью, той неприветливой бабой Ягой, я, разумеется, и не пытался – это было бы невообразимым кощунством. Ее красота была не бутафорской, как у красавиц с журнальных обложек; то была красота какая-то умная, утонченная; этой утонченности не мешал ни слегка вздернутый, как у сорванца, носик, ни чрезмерно короткая стрижка, ни возраст (дядина жена была, пожалуй, лишь немногим старше меня). Ах, да мог ли я в ту минуту объяснить самому себе, чем она так необыкновенно красива! Понимание этого и не нуждалось в словах. То, что она – красивейшая из женщин было столь же неоспоримо, как то, что сам я – наипоследнейшая из скотин. Да, наверно, только такая жена и могла быть у такого удивительного человека, как мой дядя.

— Простите, я вас, кажется, разбудила, — сказала она. — Может быть, врача вызвать?

По доносившемуся сбоку угрюмому сопению я догадался, что дядя тоже здесь, и перевел на него взгляд. Одет он был снова по-домашнему и держался по-прежнему молодцом, только вид имел до того виноватый, что мне стало его жаль. Чтобы он не так изнывал от своей вины, я спешно выдавил из себя вперемежку с хрипом:

— Все в порядке… Простите, я, кажется…

Услышав меня, дядя оживился:

— Я же, Лизок, тебе говорил! Полный порядок!.. Железный мужик, родная кровь!.. — Однако тут же осекся под взглядом своей юной супруги.

— Я рада, — сказала она мне, — что мой муж не успел втянуть вас в какую-нибудь историю. Кажется, вы первый из его гостей, для которого после встречи с моим благоверным не надо сразу вызывать неотложку.