10

Тебе не помешает, Дюк, если я тебя убью, например, прямо сейчас, говорю я. Нисколько, говорит Дюк, давай представим, что ты меня убиваешь. Он прислонился к освещенной солнцем белой каменной стене напротив меня и курит. Последняя сигарета, говорит он, усмехаясь. Я направляю взгляд вдоль ствола своей винтовки и смотрю, как он курит. Почему-то на нем сомбреро. Солнце слепит, мне приходится закрыть таза. Винтовка тяжелая, металл горячий, наверное от солнца. Пахнет маслом и металлом. Стрекочут кузнечики. Дюк курит. Мне жарко. Человек в выцветшей форме подходит к Дюку. Дюк бросает сигарету на землю и тщательно тушит окурок. Потом снимает свое сомбреро и протягивает его человеку в форме, — так протягивают свое пальто официанту в ресторанах, ходить в которые не по карману. Человек в форме сует сомбреро себе за пазуху. Под мышками у него пятна. У меня, наверное, тоже. Очень жарко, это я уже говорил? Человек в форме связывает Дюку руки за спиной. Потом он хочет завязать ему глаза выцветшей тряпкой, но Дюк отказывается. Повязка на глазах — это только для слабаков, говорит Дюк в мою сторону и подмигивает. Подмигивать старомодно, говорю или думаю я. Кузнечики стрекочут. Дюк смотрит на меня. Пот заливает мне глаза и все лицо, — соленый, думаю я. Солнце стоит почти вертикально, тень Дюка — маленькое темное пятнышко прямо под ним. Дюк стоит в центре своей тени, как в маленькой луже. Его тень бросает на него тень. Дюк смотрит на меня. Я не знаю, какого цвета у него таза, приходит мне в голову, я из тех людей, кто никогда не обращает внимания на мелочи. За это меня регулярно ненавидят женщины. Какого цвета у тебя глаза, Дюк, кричу я ему. Дурацкий вопрос, и как раз вовремя, говорит Дюк. Точно, думаю я. Винтовка тяжелая, от нее устают руки. Ствол матово блестит на солнце. Хрупкое ощущение курка у моих пальцев. Я не верю, что она мне идет, эта винтовка. А вот Дюку идет белая стена. Дюк в черном. Стоит небрежно. Волосы падают ему на лицо. Кажется, он даже не вспотел. А ведь ветра нет, легкий ветерок не помешал бы, думаю я. Кузнечики стрекочут. Что ты делаешь, говорит Дюк. Я не говорю ничего. Я ничего не делаю. Дюк ждет. Потом он снова прислоняется к стене и начинает петь «Komm, wir lassen uns erschießen» группы «Идеал». Кажется, с этой винтовкой у меня вид полного идиота, думаю я. Дюк, кажется, с этой винтовкой у меня вид полного идиота, говорю я. Да, говорит Дюк, пожалуй. Дай мне сигарету. Я осторожно кладу винтовку на песок, подхожу к Дюку и даю ему сигарету. Дюк закуривает. Виват, Мексико, говорит он, — вместо «х» он произнес «кс». Он курит. Кузнечики стрекочут. Жарко.

11

Мне скучно, говорит Дюк. И это в субботу вечером, полный отстой. Давай поиграем: мы молодые, преуспевающие, хорошо одетые оптимисты, которые оттягиваются, ширяясь, как это обычно делают молодые, преуспевающие, хорошо одетые оптимисты субботними вечерами. Дюк валяется рядом со мной на своем диване, курит и со скучающим видом пьет пиво. Я тоже пью пиво с умеренно скучающим видом. Что ты предлагаешь, Дюк, спрашиваю я его. Химию, говорит Дюк, а ты что думал — гашиш и марихуану? И чуть больше энтузиазма с твоей стороны. Наркотики возбуждают, об этом можешь сам почитать. Я в умеренном энтузиазме. Экстази, переспрашиваю я; нет, говорит Дюк. Экстази для голопупых несовершеннолетних девочек из деревни и для тех, кто говорит о музыке. У них нет истории. Я думаю о диэтиламиде лизериновой кислоты. Сто тысяч хиппи не могли ошибаться. Сто тысяч хиппи ошиблись, говорю я и скептически разглядываю маленькие кусочки промокашки, которые Дюк где-то надыбал. А что, если я начну думать, что я птичка, и захочу улететь с балкона; люди под кайфом все время так делают, можешь сам почитать. Тогда я достану видеокамеру, говорит Дюк и глотает промокашку. О'кей. Главное, мне не нужно слушать самолеты Джефферсона, говорю я и тоже глотаю промокашку. Наркотики — это для тинейджеров, Дюк, говорю я. Я отпиваю еще пива. Внутри я остался молодым, говорит Дюк; ничего не остался, говорю я и жду, что что-нибудь произойдет. Мы ждем, что что-нибудь произойдет. Дюк сидит рядом со мной и курит. Я тоже курю. Мы ждем. Волнение умеренное, говорю я Дюку. Как будто смотришь на высыхающие краски. Оттуда это? Понятия не имею, говорит Дюк. «Miamy Vici», говорю я, сейчас крутят по ночам. Так, говорит Дюк. Мы ждем. Может, перемотаем пленку вперед до галлюцинаций, Дюк, спрашиваю я. Или сначала сходить за пивом. Сходи за пивом, говорит Дюк, и захвати чипсы; с пивом и чипсами мы сможем устроить приятный вечер и посмотрим галлюцинации; итак, я иду за пивом. На ночную бензоколонку. Как раз напротив Дюкова дома. «Aral». Наверное, поэтому он так ценит бензоколонки «Aral». На бензоколонке «Aral» я останавливаюсь. Голубой цвет. Я смотрю. Голубой цвет. Класс! Голубой цвет, думаю я. Бензоколонка голубая. Очень голубая. Везде. Вокруг меня. Голубой цвет. Очень красиво. Огни тоже хороши. Голубые. Как красиво. Голубой цвет, думаю я через какое-то время. Красиво. ЛСД, думаю я, когда кассир из своего ночного окошечка рычит что-то относительно моего здесь присутствия. Голубой цвет, приветливо кричу я ему и показываю на голубой цвет. Я разглядываю колонку: не делает ли она еще что-нибудь интересное, но она слишком занята своим голубым цветом, ей некогда заниматься чем-нибудь еще. Но красивый голубой цвет — это изысканно. Но целая планета колонок — это, конечно, слишком. Потом я вернусь к Дюку, думаю я. Это я хорошо придумал. Он будет беспокоиться, чем я занимался все эти годы. Я закуриваю сигарету, у которой диаметр сантиметров тридцать и при этом нормальный вкус, но вид чуть более канцерогенный, чем обычно. Я внимательно смотрю налево и направо, прежде чем перейти улицу, потому что те немногие нарки, которые не улетают с балкона, предоставляют машинам шанс переехать их, потому что им это нравится — факт общеизвестный. Вон с тем я сыграю шутку и не дам себя переехать. Сегодня вечером замочная скважина слишком пуглива, я уговариваю ее до тех пор, пока она не становится ручной. Дюк, я видел такие интересные вещи, говорю я Дюку, который все еще сидит на диване и курит; я встретил голубой цвет, с которым я непременно при случае тебя познакомлю. Пиво ты, похоже, не встретил, говорит Дюк; у тебя проблемы, говорю я и сажусь на диван. Я жду, говорит Дюк. Дай мне сигарету. Сегодня вечером у них большой размах крыльев, рассказываю я Дюку и даю ему сигарету. Он смотрит на меня так, что от его взгляда можно превратиться в параноика, поэтому лучше я буду смотреть на шкаф. Меня меньше интересует, что про меня думает шкаф, чем то, что про меня думает Дюк, хотя сам я думаю, что, возможно, эта парочка за моей спиной перемыла мне все косточки, но сейчас это действительно смахивает на паранойю, лучше мне подумать о чем-нибудь другом, думаю я; я думаю, что это я хорошо придумал, и таращусь на шкаф. Кстати, шкаф дышит. Раньше я никогда этого не замечал. Белые ламинированные двери делают вдох. Медленный. А потом выдох. А потом вдох. Дюк, твой шкаф дышит, говорю я Дюку. Я дышу и смотрю, как дышит шкаф. Выдох. Вдох. Я делаю вдох, когда шкаф делает вдох. Я делаю выдох. Шкаф тоже. Я синхронизирую свое дыхание с дыханием шкафа. Шкаф дышит, говорю я Дюку, но не знаю, слышит ли он меня; кроме того, мне кажется, что я уже это говорил. Музыка громкая. Если я про это думаю, она слишком громкая, поэтому лучше не буду думать про это, а буду дышать. Вдох. Выдох. Я дышу синхронно со шкафом, говорю я Дюку, это дзен. Это дерьмо, говорит Дюк, — значит, он меня все-таки слышит. Я говорю, это дзен или настоящее искусство — дышать вместе со шкафом. Ты не должен принимать запрещенные наркотики, говорит Дюк, ты их не переносишь. Ты просто завидуешь, Дюк, говорю я. Несколько трудновато говорить и дышать одновременно, может быть поэтому шкаф такой молчаливый. Хиппи с помощью запрещенных наркотиков приходили к гармонии с космосом или что-то в этом роде, говорю я. А ты что, в гармонии с космосом, спрашивает Дюк. Я размышляю. Вопрос на засыпку. Не-а, говорю я. И я тоже нет, говорит Дюк. Он прав. Я не в гармонии с космосом, и мой шкаф начинает нагонять на меня скуку. Я спрашиваю Дюка о его галлюцинациях, чтобы продемонстрировать вежливый интерес. Средненькие, говорит Дюк. Экранизацию можно было бы отдать разве что в видеопрокат. Давай куда-нибудь сходим, где жизнь волнительнее, галлюцинации ярче, а проклятая музыка не такая громкая, говорит Дюк. Он шествует рядом со мной; кажется, что мы шествуем по гальке, во всяком случае, это еще пестрее. И люди кажутся более смешными, но это не обязательно из-за ЛСД. Мысленно я отклоняюсь назад и смотрю на предметы. Предметы — это тоже люди, говорю я Дюку. Лучше не продолжай, говорит он, но я только что прошел мимо группы японцев, у каждого рост не больше пятидесяти сантиметров. Это нормально, говорю я, японцы все такие. Мне их жаль, говорит Дюк, что за проклятие, японцы совершают героические поступки с харакири, и самураи, и джиу-джитсу, карате и караоке и камикадзе, и при этом они такие хрупкие. Как несправедливо. Должно быть, это ужасно. Я замечаю, что к нам обращается женщина с велосипедом. Интересно. Она говорит довольно много, больше всего про чернику, что кажется мне странным, но я думаю, что все дело в ней, а не в нас, хотя до конца уверенным нельзя быть никогда. Дюк проводит небольшую светскую беседу о чернике с женщиной и велосипедом. Я чувствую, что до таких бесед пока еще не дорос. Я разглядываю высотный дом. Дом не делает ничего, кроме как выглядит сильно наштукатуренным. Мне хочется его потискать, но с высотными домами это трудно. Дама как раз говорит про чернику, говорит Дюк и показывает мне женщину, хотя она стоит прямо перед нами. Я в курсе, говорю я Дюку; похоже, что его это успокоило. Мне кажется, что женщина одета во что-то лиловое, но, может быть, это потому, что в последнее время я слишком много думаю о чернике. Уходи, говорит Дюк женщине. Женщина уходит. Мы идем в бар, чтобы посмотреть, как он выглядит внутри. Мы смотрим, как бар выглядит внутри, потом примерно час смеемся над ним и пьем то ли воду, то ли джин-тоник, по крайней мере что-то со льдом. Потом снова выходим, чтобы посмотреть, как там, на улице. Собственно говоря, тоже довольно весело. Потом возвращаемся обратно в бар, который уже другой бар, ведь он и выглядит по-другому, с этим мы разобрались совершенно четко. Мы задаем себе вопрос, достаточно ли нам волнительно, потом приходим к выводу, что это все равно, пока нам весело, и пьем еще что-то, но теперь уже без особого результата. Потом встаем на углу улицы и начинаем смотреть. Здесь очень хороший наблюдательный пункт, только нужно быть внимательным, чтобы ничего не пропустить. Черничная женщина с велосипедом проходит мимо и рассказывает нам что-то запутанное. Не могу поверить, что это опять черничная женщина, говорит мне Дюк, это происходит не на самом деле, говорю я Дюку, ты тоже происходишь не на самом деле, говорит Дюк черничной женщине, черничная женщина говорит Дюку что-то запутанное, я говорю «уходи» черничной женщине. Ужасный разговор, говорит Дюк мне. Я чувствую, что совсем запутался. Мы идем в бар, похожий на бар из первой части «Звездных войн», сначала Дюк — Хан Соло, а я Чьюбакка, потом Дюк — Чьюбакка, а я Хан Соло. Мы расстреливаем забавного чувака, сидящего напротив. Потом Дюк — Оби-Ван Кеноби, а я хозяин гостиницы. Потом я R2-D2, а Дюк утверждает, что он лучевой меч, я, правда, считаю это некоторым преувеличением. Потом мы у стойки пьем пенящееся пиво. Дюк разговаривает с гномом-соседом о чернике и заказывает ему пиво, чтобы он подрос. Мы играем в «Стратегию» с земляными орехами, которые стоят на стойке. Потом мы играем в «Оплату счета», что несколько не к месту, но тем не менее довольно забавно. Мы чуть не померли со смеху, но в следующей реинкарнации проявляем чудеса героизма, эвакуируясь на улицу. Какой-то тип в кожаной куртке без сознания лежит на тротуаре. Его подрулага стоит на коленях рядом и строит из его лица рожицы. Большим и указательным пальцем одной руки приподнимает ему уголки рта, большим и указательным пальцем другой — брови. Пиджачнокожаный человек выглядит приветливо-удивленным. Мы тоже становимся приветливо-удивленными. Одну половину его лица подружка поднимает вверх, другую опускает вниз. Это ему не идет. Подружке тоже так кажется, она опускает ему свирепые уголки рта вниз и не дает закрывать глаза. Кожаный смотрит с отсутствующим видом, что, впрочем, вполне соответствует создавшейся ситуации. Подружка сгоняет все кожные складки, которые сумела обнаружить на его лице, к центру — и вот он уже вполне может выступать в «Маппет-шоу». Мы с Дюком начинаем петь песню из «Маппет-шоу». Подружка поет вместе с нами и заставляет кожаного скалить зубы, растягивая ему губы. Появляется черничная женщина и встает рядом с нами. У нее явно хорошее настроение, но мы с Дюком ей не верим. Черничная женщина говорит, что человек без сознания — это не игрушка, но мы и подружка считаем ее мещанкой. Подружка сооружает кожаному острый рот и двигает его, чтобы кожаный мог вместе с нами петь песню из «Маппет-шоу». Потом она оттягивает его щеки в стороны и слегка назад, что придает ему обтекаемую форму, но нам с Дюком начинает это надоедать, поэтому мы оставляем подружку играть в одиночестве и уходим. Черничная женщина хочет пойти с нами, но мы не разрешаем; тогда она встает на колени и начинает вместе с подружкой моделировать кожаному лицо. Начало замечательной дружбы, говорит Дюк и закуривает. Давай остановимся вот здесь, перед закусочной, и через окно будем смотреть, как люди едят, говорю я. Мы останавливаемся перед окном, за которым едят люди. Мы смотрим, как люди едят. Люди сидят к нам лицом за стойкой вдоль окна. Они едят. Мы смотрим. Не хотел бы я питаться таким вот дерьмом, говорю я Дюку и показываю на тарелку человека, который ест напротив нас. Это нельзя есть, говорит Дюк, но я бы ни в коем случае не хотел бы отведать из тарелки вон того — он показывает на мужчину, сидящего наискосок от меня. К тому же его колбаса только что шевелилась. Человек с подвижной колбасой выходит из закусочной с явным намерением дать нам в рожу, но мы не так просты, чтобы доставить ему это удовольствие, и убегаем. У наблюдателей за процессом поглощения пищи жизнь полна опасностей, говорю я Дюку, когда мы затихарились в каком-то темном углу. Здесь, за нашим углом, все кишит трансвеститами, но у них всегда такой вид, как будто они под кайфом, поэтому мы нисколько не обеспокоены. Я скучаю по своему шкафу, говорю я и начинаю петь «Mein Freund der Schrank ist tot». Давай поедем на природу, говорит Дюк. Я сяду за руль. Ты не можешь больше садиться за руль, Дюк, говорю я Дюку; могу, говорит Дюк мне; верно, говорю я Дюку, потому что он сидит за рулем рядом со мной и ведет машину, — значит, он прав. Но он едет быстрее, чем едет моя машина. Пожалуйста, Дюк, не мог бы ты снизить скорость, Дюк, я еще слишком молод, у меня еще вся жизнь впереди, говорю я Дюку и закрываю глаза, чтобы не видеть, что происходит. Да у нас же скорость всего-навсего тридцать километров, говорит Дюк и заставляет меня открыть глаза и посмотреть на спидометр, стрелка которого показывает на цифру тридцать, — значит, он прав, я имею в виду Дюка, а не спидометр, или их обоих, в данный момент мне без разницы; я снова закрываю глаза и боюсь. Дюк, я устал, говорю я, не могли бы мы поиграть, как будто лежим где-нибудь в поле, а вокруг нас, в виде исключения, мало что происходит. Конечно, говорит Дюк и заставляет меня открыть глаза и посмотреть на поле, колышущееся вокруг нас. Вокруг нас колышется поле зерна. Колосья, думаю я. Небо темно-серое. Колосья колышутся. Как спокойно, думаю я и пытаюсь не подхватить морскую болезнь. Для этого стараюсь дышать правильно. Получается очень даже неплохо. Морской болезни у меня нет. Колышущиеся колосья колышутся как колосья на ветру. Небо светлеет. Я успокаиваюсь. Хорошо здесь, говорю я Дюку. Дюк лежит рядом со мной в колышущихся колосьях и курит. Я смотрю на дым. Где-то поют разные птички. Дюк показывает на колосья и говорит, что это креветки, которые из-за наводнения забрались на столбы. Я разглядываю колосья. Точно, говорю я. При этом никакого наводнения нет. Креветки совсем с ума сошли, говорит Дюк. Потом мы больше ничего не говорим. Небо светлеет. Креветки шумят как колышущиеся на ветру колосья. Прохладно. Птички поют, а небо становится оранжевым. Оранжевый цвет, думаю я. Как красиво.