Такое же мировоззрение было свойственно и нашим соседям. Деревенский народ был хотя и добродушным, но по-своему циничным и начисто лишенным сантиментов. Помню, мне было лет восемь, когда мы с дедом отправились в гости к управляющему, у которого жил великолепный черный лабрадор. Пес составлял предмет особой гордости своего хозяина. Его чудесная шерсть буквально искрилась; он был настолько чутким и аккуратным, что мог по команде поднять с земли и принести яйцо или любой другой предмет, не оставив на нем ни единой отметины. Вдобавок красавец был безупречно вышколен — казалось, будто он читает мысли своего хозяина. Но однажды сыновья управляющего устроили в сарае крысиную охоту. Скорее по незнанию, чем со зла, мальчишки решили взять с собой отцовского любимца. Одно утро — и вся кропотливая работа по дрессировке и воспитанию пса пошла прахом. В первой же стычке крыса укусила беднягу за нос, да так, что резкая боль и шок совершенно отбили у него желание в будущем на кого-либо нападать. Травма оказалась фатальной — пес сделался совершенно непригодным для охоты. Управляющий пристрелил лабрадора и поколотил мальчишек. Он знал, что сам виноват — не уследил за своим питомцем и, таким образом, позволил сыновьям испортить его. Но он также понимал, что потерянного уже не вернуть, а кормить пса просто так, как домашнего любимца, считалось непозволительной роскошью. Эта история тогда ужаснула меня — получалось, что жизнь собаки ничего не стоит. Но таковы были законы мира, в котором я рос.

Моего деда звали Гордон Эллис. Он приходился отцом моей матери. Этот человек научил меня всему, что я знал. Когда я родился, ему было уже шестьдесят семь лет, но именно он, вместе с моей бабушкой Роуз, вырастил и воспитал меня. Хотя моя мама жила вместе с нами, в одной времянке, в детстве мне казалось, что ее постоянно нет дома. Самым близким мне человеком был дед — ближе, чем кто-либо, даже мать.

Причиной тому, как я узнал гораздо позднее, была тяжелая и монотонная работа, которую ей приходилось выполнять с утра до ночи, за очень низкую плату. Она рано вставала, часто — еще до рассвета, и уходила из дому. Ее, так же как других женщин из деревни, забирал на машине управляющий и вез туда, где у фермы возникала нужда в работниках. Иногда приходилось ехать час или два, на другой край графства. Там они собирали фрукты, бобы или копали картошку — в зависимости от времени года. А вечером их, измученных, развозили по домам. Едва поужинав, мама сразу засыпала. Не работай она так много, нам было бы нечего есть. Так что выбирать не приходилось.

Будучи ребенком, я даже не представлял, насколько трудной и беспросветной была ее жизнь. Я не мог тогда оценить того, что она делала ради меня. Понимал я лишь одно: ее почти никогда нет со мною рядом. В отличие от дедушки с бабушкой. Дед был моим героем. Мягкость, мудрость и чуткость волшебным образом сочетались в этом человеке. Если бы он велел мне пройти по горящим углям, я бы ни секунды не колебался. Он был худым и крепким, с обветренным лицом и узловатыми, загрубевшими от многолетней тяжелой работы руками. Но в душе это был истинный джентльмен, и каждое мгновение рядом с ним превращалось для меня в настоящий праздник.

В семье у дедушки с бабушкой было одиннадцать детей: шесть девочек и пять мальчиков. Почти все они покинули деревню примерно в то самое время, когда я родился — 12 октября 1964 года, и мы с ними никогда не встречались. Были и те, кто остался, но из них я тоже не помню никого, кроме тетки Ленни, которая близко дружила с моей мамой. Видимо, мое появление на свет без законного отца спровоцировало какой-то раскол в семье.

Пока я был маленьким, наш дом казался мне огромным. На самом же деле мы обитали в скромной хибарке с очень низким потолком. Помнится, я всегда бился об него головой, когда пытался попрыгать на кровати. Это была типичная фермерская времянка, построенная из красного кирпича местного производства. Мимо нашего дома проходила узкая дорога, а заднее крыльцо выходило на большой луг, за которым начинался дремучий лес. Когда меня укладывали спать, я лежал у распахнутого настежь окна и слушал звуки ночи. И эти звуки лишь изредка принадлежали миру людей. На много миль вокруг не было ни сколько-нибудь значительной автотрассы, ни железнодорожных путей. Единственное, что иногда нарушало первозданную тишину, — это рокот мотора самолета, взлетевшего с одного из близлежащих аэродромов. Но, несмотря на развитую в тех краях авиацию, даже и сейчас, сорок лет спустя, Норфолк остается самым малонаселенным и диким уголком во всей Англии.

А тогда, в шестидесятые, это было и вовсе захолустье, где время будто остановилось. Пока остальная часть страны наслаждалась плодами послевоенного расцвета, люди в деревушке Большой Мессинхэм жили как в средневековье. В округе было несколько ферм, большинство из них без четкой специализации: наряду с разведением коров, овец, свиней и быков они выращивали злаки, овощи и фрукты. Вся земля была поделена на небольшие участки высокими, массивными заборами, а остаток площади занимал обширный лес. Благодаря ему ненастная погода, вызванная суровым дыханием Арктики, не покидала пределов залива. К тому же в лесу обитало множество диких животных, и редкий фермер отказывал себе в удовольствии пострелять фазанов весной или устроить охоту на зверя в зимние месяцы.

Зимы были воистину жестокими. Холодные ветры приносили с Урала на востоке и из Арктики на севере огромное количество снега и льда. Изгороди препятствовали снежным завалам, но временами дороги становились совершенно непроходимыми. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась бескрайняя белая равнина, а все пруды в деревне превращались в ледяные катки.

В то время у нас было очень мало сельскохозяйственной техники — не то, что сейчас. Тракторы уже сменили коней-тяжеловозов местной породы, но это произошло совсем недавно. Старые фермерские лошади мирно доживали свой век, жуя травку на лугу позади нашего дома. Не было ни уборочных комбайнов, ни химических удобрений. Всю работу делали вручную. Каждый фермер содержал свой штат работников, живших в таких же нехитрых постройках, как наша. А когда наступало время сбора урожая, их возили группами с одной фермы на другую — полоть, собирать и вязать снопы.

Мой дед работал на ферме Уорда. Уорд был одним из крупнейших землевладельцев в округе. Дом он предоставлял нам по трудовому договору, на все время работы. Внутри не было ни водопровода, ни отопления, ни горячей воды. Железные рамы насквозь проржавели и плохо держали тепло. Уборная находилась во дворе. Я помню «банные вечера», когда перед очагом в гостиной ставили медный чан, наполняемый теплой водой из большой кастрюли, висевшей над углями. Мы принимали ванну по очереди. Я, как самый младший, — последним.

В нашей деревне встречались люди, которые за всю свою жизнь ни разу не покидали ее пределов. Да и зачем? Все самое необходимое производилось на месте — деревня была вполне автономным поселением. Так, здесь имелся свой мясник, у которого мои дедушка и бабушка меняли овощи с нашего огорода на мясо; пекарня, где в любое время дня продавался вкуснейший свежий хлеб. Еще были маслобойня, продуктовый магазин, парикмахерская, школа, пожарная команда, пять пабов и даже кузница, где можно было подковать лошадь или починить сельскохозяйственную технику. Это была такая фермерская коммуна — трудовое сообщество, где каждый знал все обо всех.