– По… что, простите?

– А, пся крев! Я, конечно, хотел сказать – «Война и мир». Просто опять перешел на польский… Этот язык привязчивый, шипит, кусается, аки аспид.

Человек вылез из сугроба полностью, и Наташа получила возможность рассмотреть его повнимательнее.

Мужчина был красив особой чеканной красотой, к тому же сложен как античный бог, а на выпуклой пластине грудного мускула виднелась цветная татуировка в виде замысловато выписанного китайского дракона.

– Вла-а-а-ад!! – громыхнул сверху чей-то бас. – Ты чего там? Поднимайси-и-и!..

– Да погоди ты! – махнул рукой Влад.

– Ты проиграл пари… иди, у нас тут еще два литра ос-тало-ся!

– Да погоди ты! Я тут беседую, не видишь?!

Конечно, «беседовать» – это не самый подходящий глагол, дабы охарактеризовать общение между раздетым мужиком, по пьянке вывалившимся из окна гостиничного номера, и усталой, отходящей от испуга девушкой, досадно сломавшей каблук. Но тем не менее фраза Влада позабавила Наташу, и она рассмеялась:

– Как? Беседуем? Вы, верно, писатель-юморист? Михаил Задорнов? Владимир Винокур?

– Насчет Винокура не скажу, хотя к вину неравнодушен, а что Владимир – верно. Это мое имя. А вас, конечно, зовут Наташа?

– Да. А почему вы так подумали?

– А просто я вспоминал «Войну и мир «и подумал, на кого же вывалился бы в окно Пьер, если бы он неудачно распил из горлышка бутыль шампанского, когда стоял на подоконнике? Ну, конечно, на Наташу Ростову!

Наташа рассмеялась.

– Вла-а-ад!! – заунывно позвали сверху.

– Ложись спать, алкоголик! – ответил Свиридов, зябко передергивая плечами. – Ух-х… холодно!

– Да уж, конечно… двадцать градусов все-таки, – заметила Наташа. – Знаете, Владимир, так и заболеть недолго, у вас же в номере стекло выбито… Лучше зайдите ко мне, я вас чаем напою, – неожиданно для себя самой продолжила она.

Владимир посмотрел на нее сбоку, склонив голову и почти коснувшись щекой плеча; в такой позе он почему-то напомнил Наташе ее попугая Гошу, улетевшего в форточку полгода назад, и она улыбнулась, вполне понимая, что делает какую-то невероятную глупость.

Откуда-то сверху звучала бодрячковая попсовая песенка: «Да-авайте выпьем, Наташа, сухо-вва вина… за то, чтоб жить стало краше-е… ведь жизнь одна!..»

– Согласен. Сухого вина не обещаю, а вот водочки для сугреву пропустить можно, – кивнул Владимир.

Наташа водку не пила, но, посмотрев на Влада, почему-то не стала говорить об этом и невольно поежилась:

– Ну что же вы стоите? Холод собачий. Я даже в дубленке замерзла!

* * *

В квартире Свиридов махом налил себе водки из брошенной ему Фокиным из разбитого окна гостиничного номера бутылки «Кристалла» и выпил одним глотком; потом обратился к Наташе, смотревшей на него с каким-то детским удивлением:

– Это самое… Наташка, а дай-ка мне какой-нибудь халатик, а то этот мой топлесс тебя, верно, доконал. Да и нижние конечности тоже.

Наташа засмеялась и выделила гостю старый вязаный бабкин халат, который был безразмерным и с равным успехом налезал как на тощее старушечье тельце, так и на мускулистые плечи свалившегося на Наташу с неба человека.

Свиридов погарцевал в «обновке» перед зеркалом, вызвав хохот Наташи, ввалился на кухню и начал выкладывать из полиэтиленового пакета, брошенного ему Фокиным вместе с уже упоминавшейся водкой «Кристалл», разнокалиберную снедь: колбасу «Золотая салями», две упаковки сосисок, кетчуп «Chilli», ветчину, несколько кружков плавленого сыра, копченый трупик курицы, пару тепличных огурцов, яблок и персиков, похожих на игрушки из детского отдела универмага.

– Вот, – сказал он, – закусим, что ли. У тебя микроволновка есть?

– Зачем? – встревоженно спросила Наташа.

– Ну… курицу, стало быть, разогреть.

– Нет микроволновки.

– Плохо, – констатировал Свиридов. – Ну ничего, будет. Все будет. А пока хоть на сковородке подогреем. Надо было этому болвану Фокину сказать, чтобы он курицу с сосисками в номере разогрел, а то ни хрена не делает, только водяру жабает… гм.

– Какой Фокин?

– А тот здоровяга, который нам сбросил все это. – Свиридов показал на продукты и притулившуюся на краю стола водку. – Мой друг и соратник, как говорится в некрологах. Афоня Фокин.

– А у меня бабушка по отцу – Светлана Афанасьевна Фокина в девичестве была, – сказала Наташа. – Забавно.

– Может, и родственники даже, – без особого энтузиазма сказал Влад. – Ну что, за знакомство?

Наташа не пила водки. Но за такое знакомство ей стоило выпить, потому что, как показало недалекое будущее, это знакомство перевернуло ее жизнь с ног на голову – так, как недавно торчал в сугробе этот, белозубо улыбающийся красавец.

И она выпила.

А потом было сумасшествие. Свиридов то ли был пьян, то ли что-то стронулось в его голове при падении в сугроб из окна третьего этажа. Он поднял на Наташу свои темно-серые глаза, то вспыхивающие, то тускнеющие, и говорил ей страшные, непонятные, пленительные и властно завораживающие слова. Если бы она знала его, Свиридова, жизнь, то бежала бы от него без оглядки, но так – так она слушала его задыхающийся чуть надтреснутый голос…

Он не видит никакого света в конце тоннеля и читал, что, когда человек умирает, его душа летит по некоему тоннелю, в конце которого разрастается зарево. Он то смеялся, то едва не плакал, то играл тревогу и смерть, а то рассказывал смешные байки из жизни, от которых в груди Наташи кувыркался непреодолимый смех. Допив бутылку, он побледнел до полотняного задушенно-синеватого оттенка и почему-то предлагал ей уехать подальше от этой страшной, дымящейся ужасом и ненавистью земли куда-нибудь в Барселону, к египетским пирамидам или в Венецию, в древнюю Спарту или к черту на кулички, но только прочь отсюда. Свиридов давно не помнил за собой таких жутких, ломающих самую его сущность порывов, которые заставляли кровь клокотать в жилах, а сердце сжиматься и сдавленно биться, как накрытая ладонью пичуга. Он уже не понимал, что говорит, но все-таки говорил, что фортуна наконец дала ему шанс, что наконец-то он может выпрыгнуть из истлевших мертвых бинтов своей холодной бесчувственной плоти и стать настоящим человеком, способным любить и смеяться, ненавидеть и восхищаться. А не играть любовь и смех. Ненависть и восхищение.

Она слушала его молча, она была пьяна не столько водкой, сколько им, Свиридовым, и по ее бледному лицу сложно было понять, что она думает. А по его лбу текли несколько струек пота, в полусумасшедших глазах, как пьяная цыганка в цветном платье до пят, плясала жуткая тревога: что ты скажешь на это?..

И вот в эту ночь они дали жизнь еще одному человеку: Димке.

Потом была свадьба в Караганде, три дня празднования, пьяные заморочки Фокина и все, все, все.