Молча посидели на бревнышке. Туллай присмотрел ветвисторогого оленя старшего пастуха Эрчэни:

– Тогда этого!

Я вспомнила, что Эрчэни обещал мне оленя. Может, этого и отдаст.

– Ладно, гони его в петлю!

Закинула аркан, затянула петлю на оленьих ногах и привязала аркан к дереву.

Из палатки выбежали женщины.

– Зачем поймала?! – закричала мама.

– Радость большая, – сказала я важно. – Туллай приехал. Вкусное мясо надо.

– Но ведь олень принадлежит Эрчэни!

– Эрчэни обещал мне ветвисторогого! – я в это уже сама поверила.

Рвущийся из петли олень упал и подвернул ногу. Мама развязала веревку, но он почему-то не смог встать. А тут появился его хозяин.

– Ты ведь хотел подарить мне этого оленя, правда? – закричала я, прыгая и пытаясь заглянуть Эрчэни в глаза. – У меня радость – Туллай приехал!

Пастух посмотрел на моего гостя, на меня, взял Туллая подмышки и подбросил высоко-высоко! Туллай завизжал от радости и страха, а я запрыгала вокруг – тоже от радости. Я поняла, что Эрчэни подарил мне оленя. Я не обманула гостя!

Вечером мама с Марией сварили мясо, и я узнала, что Мария – сестра Эрчэни, а Туллай – его племянник, поэтому ветвисторогого забили в честь встречи родных. А мне пастух подарил другого оленя.

Зимой я строю дом из снежных плит и делаю длинные норы в сугробах. В норы прячу собак. Варежек у меня нет, вместо них мукчу – зашитые рукава мехового комбинезона. В мукчу небольшие отверстия, я вытаскиваю из них руки, потом снова грею внутри. Мукчу постоянно мокрые. Шкура, из которой они сшиты, не успевает высыхать и портится. Мама пришивает новые рукава, тыча мне в нос сгнившие:

– Бессовестная девчонка! Ни мать, ни вещь ей не жалко!

Брат шутит:

– Говорят, если тыкать испорченные мукчу в нос, человек становится сопливым.

– Пусть бы лучше сопливой, да бережливой была, – вздыхает мама.

Однажды к нам приехал русский ветеринар. Беспрерывно сморкается и чихает. «Наверное, свои мукчу бережет», – догадываюсь я. Спросить не решаюсь. Да и разговор они с братом ведут не по-нашему.

– Спроси, отчего у него нос такой длинный и сопливый, – пристаю я к нему.

– Чего?! Иди, не мешай, – сердится он.

Я хожу за ветеринаром по пятам, приглядываюсь к его носу. Он спотыкается об меня и быстро-быстро что-то говорит. Глаза у него синие, как льдинки. Бедняга. Совсем больной, вот и с глазами у него не в порядке…

Гость и брат целыми днями возятся с больными оленями. Я слежу за лечением. Под вечер, усталая, говорю маме:

– А ведь русский-то сильно болеет! Даже глаза посинели… Ты мне, мама, больше не суй мукчу в нос, лучше палкой по голове стукни…

За ужином я села рядом с ветеринаром. Он продолжает швыркать носом. Я не выдержала, встала, да как засуну ему свой палец в нос! Гость не растерялся – взял и прищемил пальцами мой!.. Сразу стало мокро и противно.

– А ну-ка, иди высморкайся! – крикнул брат. Я выскочила на улицу. Сморкаюсь старательно, громко, чтобы дома слышали.

Зашла, скромно села с краю. Родные о чем-то разговаривают с гостем. Вдруг он помял бумажку и снова зажал мой нос! Я схватила лучину и ткнула его в бок:

– Этим меня по голове ударь, а нос мой не трогай!

Он удивился, вытаращился на меня. В глаза смотреть страшно, такие синие!

– Вот так ударь, вот так! – я несильно стукнула себя лучиной по лбу.

Ветеринар пожалел меня и дал конфету. Я вежливо поблагодарила по-русски:

– На здоробье.

– Зачем тебе надо, чтобы все тебя по голове стучали? – сурово спросил брат. Мама его поддержала:

– Когда я была маленькой, стеснялась чужих, а ты ко всем лезешь!

А я не умею стесняться. Я люблю разговаривать с чужими, от них можно узнать много нового. Гостям нравится со мной общаться. Смеются всё время. Если человек смеётся – значит, доволен разговором. Разве не так?

Немного погодя мы с ветеринаром подружились и стали понимать друг друга без слов. Он подарил мне открывашку для банок и научил, как открывать. В это время как раз привезли консервы в стеклянных банках, и ко мне стали приходить люди. Я куда-нибудь пряталась и выходила с уже открытой банкой. Меня хвалили и даже приносили угощение. Некоторые просили показать открывашку, но я не показывала. Могли же мы с русским, как сопливые люди, иметь свои секреты.

У всех пастухов одинаковые шапки. Они путают их и выясняют, где чья. Зовут меня. Нюх у меня острый, как у Пенки, и наблюдательность отличная. По запаху и виду шапки я быстро определяю владельца.

– Это шапка Никуса, эта – Эрчэни, вот Ванчика. Кривая – Екю, мохнатая – брата, приплюснутая – мамина, а это – моя!

Всем нравится, как я «узнаю» шапки. Мы в шутку относимся к ним, как к живым, и даём имена. Если, к примеру, наступишь нечаянно на упавшую шапку Никуса, он кричит:

– Ой-ой, не топчите Никусову голову!

Екю говорит о своей нежно:

– Кривулька моя.

Брат называет шапку Сюркэчэном, его и самого так зовут. Мою вешают со словами: «Шалунья Нулгынэт».

Если кто-то приходит к нам в моё отсутствие, я сразу узнаю об этом по запаху.

– Мама, кто был?

– Начальник из района. Привёз тебе конфет.

– Ух ты! Много? Хватит всем по одной?

– Вон кулёк лежит, – мама отвлекается от шитья, смотрит недовольно. Ей не нравится, что я всё раздаю. – Опять себе ничего не оставишь?

– Плакать будут, если не поделюсь. Помнишь, как плакал Екю, когда ему конфетки не досталось?

– Нарочно!

– Ничего не нарочно! Чай пил и плакал. Я видела – щёки были мокрые.

– Ага, чаем плакал…

Запах у конфет чудесный. Одну я тут же кладу в рот. Сладко!

– Мама, скажи брату, пусть поймает моего тугута.

– Зачем?

– Конфетой угощу. В прошлый-то раз не угостила, Екю свою конфету отдала.

– Ладно, скажу. Иди, не мешай человеку…

– Какому человеку? – оглядываюсь я. Кроме нас с мамой, в палатке никого нет. – О ком ты?

– О себе, – ворчит она. – Что я – не человек?

– Конечно, не человек! – хохочу я. – Ты же мама!

Переезжаем. На дороге слякоть, снег вперемешку с водой. Я кругами скачу на олене по кличке Санырыкан. Мама посылает меня на помощь пастухам. Я рада, еду искать оленей. Надо пригнать отставших в стадо.