А еще мне ужасно хочется отправиться в путешествие по морю — на Тот берег, поглядеть, как там живут сифиты, женившиеся на каинитках, и их дети нефилимы — великаны, обладающие страшной физической и ментальной силой. Говорят, это что-то жуткое и восхитительное, хотя люди видят их редко. Но зато с гвардейцами-рефаимами там ветре шиться может любой, они там порядок охраняют и просто так по улицам ходят. Тот берег — вершина нашей цивилизации. Ах, как меня туда тянет!.. И отправлюсь я не на дешевом скороходике, на каких ездят торговцы, а на большом тихоходе — с оркестром, рестораном, бассейном и девочками-мальчиками для развлечений. Чтобы в путешествии отдохнуть как следует, а уж, на Том берегу не отвлекаться на развлечения и талька изучать настоящую жизнь. Набраться информации и впечатлений, чтобы потом все обдумать. Есть у меня мыслишка одна заветная: развернуть свое дело как следует, сделать хорошую рекламу, а потом все продать с хорошей прибылью и отправиться на Тот берег на постоянное место жительства, доживать свои два-три века в комфорте и уюте, ни в чем себе не отказывая.

Но придется мне все-таки набраться терпения и просто выждать эти сто дней, а там посмотрим… Это я не только о жемчужине, конечно, но и о Симе.

Симка, Симка! Ну па что ты мне сдался, почему я никак не могу отвязаться от тебя? Ведь у нас по-настоящему ничего никогда не было, это же простая детская дружба: жили когда-то рядом, вместе играли, вместе росли, и ты мне был как брат. Ты один не хотел меня отпускать, когда за мной приехала мать, ты даже пытался спорить с нею, а потом, когда мы уже тронулись в путь, вырвался из рук родни и долго бежал следом за колесницей! Мать крепко держала меня, а я все смотрела на тебя. А ты не останавливался, но становился все меньше и меньше — быстрая была колесница, шесть ящеров ее везли…

Вот я сижу за столом, делаю записи в своем дневнике и поглядываю на берег — а там на мелководье стоит этот их Ковчег, нависшая над берегом нелепейшая громадина, и мне хочется в голос ругаться и хохотать над стариком Ноем и над всем его несчастным семейством, столько лет посвятившим этому воняющему смолой Ковчегу. В котором, между прочим, даже электричества нет! Они пользуются масляными лампами, как в древности! Интересно, как же Ной собирается на нем плавать, если у этой, прямо скажем, грандиозной посудины нет ни двигателя, ни руля, ни печки, ни кухни? Бедная добрая Ноэма с невестками готовит еду под навесом на берегу. Какое убожество! И как же они будут питаться во время плавания? Нет, я должна хотя бы Симку спасти от этого безумного заблуждения — веры в Творца и Его Потоп! Я бы его с радостью совратила, только вот упрямый Сим почему-то никак не совращается, хранит верность своей скромной и простоватой Лие.

И чем же, Дина моя драгоценная, он так привлекает тебя, этот Симка, кроме того, что из него вышел бы прекрасный управляющий ТВОИМ «Ковчегом»? Рожа сонная примитивная — каким уродился, таким и ходит уже сто двадцать лет, без единой «личной операции»! Только ростом стал выше да борода появилась. Вместо нормальной одежды носит какую-то хламиду из полотна — натурального полотна, сотканного из волокон растений! Убожество полное. Он утверждает, что это гораздо здоровее современной одежды. Ну да, как же! Здоровая одежда — это та одежда, которая тебе самому нравится и у других вызывает восторг и зависть. Ну вот как моя, например. Я, между прочим, на одежду трачу десятую часть того, что мне приносят гостиница и ресторан, а Сим свою хламиду носит уже лет десять, не меньше. Снимет одну хламидку, отдаст жене, асам другую наденет, точно такую же. Лия ему старую одежку выстирает прямо в море, высушит у костра — и он снова ее надевает. Ужас!

Кстати, пора сдать белье прачкам. Ох, опять забота! Когда я смогу использовать в гостинице одноразовое белье, чтобы не тратить время на организацию стирки? Но бумажное белье стоит так дорого…

24 комплекта постельного белья

50 банных полотенец

36 скатертей со столиков

300 столовых салфеток

100 кухонных полотенец

10 занавесок

Ох, сколько же можно всего купить и построить на ту жемчужину!

* * *

На третьем, жилом этаже Ковчега было единственное, но зато очень большое окно, расположенное на скате крыши и выходящее в сторону моря, имевшее ставни на крепких засовах. Ставнями пока не пользовались, поэтому в общей комнате было светло до самого вечера. Только под самым потолком, посередине, где к тавровой балке сходились стропила крыши, было темновато, но эти тени были уютные, домашние.

Ноэма и ее старшая невестка Лия сидели под самым окном и что-то шили, каждая свое.

— Как ты думаешь, Лия, — спросила Ноэма, — удастся Симу уговорить Динку плыть с нами?

— Я плохо знаю Дину, я ведь с ней никогда и не разговаривала. Но, зная моего мужа, я надеюсь, что у него это получится, матушка.

— Можно я о чем-то спрошу тебя, доченька?

— Да. Спрашивай, матушка.

— Скажи, а ты никогда Сима к Дине не ревновала?

— Ну что ты, матушка! Он любит Дину, но так, как любят и жалеют бедного заброшенного ребенка или найденного в лесу поранившегося зайчонка. А меня он любит как женщину, как половину самого себя — ведь мы с ним одно целое. Между нами нет щелочки шириной в волос, чтобы в нее могло протиснуться какое-то другое чувство.

— Вот так было всю жизнь и между мной и Поем — ни на волос свободного, не заполненного друг другом пространства. Я очень рада за вас, доченька.

— Спасибо, матушка!

— А Дина и впрямь похожа не на сверкающую стрекозу, как она о себе думает, а на бедного потерявшегося зайчонка. Она несчастна, хотя вряд ли сама об этом догадывается.

— Вы с ней так и не разговариваете?

— С тех пор, как мать увезла ее от нас еще девочкой, мы не разговаривали ни разу. Больше пятидесяти лет мы просто о ней ничего не знали, а с тех пор, как она появилась на берегу, прошло уже тоже лет пятьдесят. Однажды она появилась и сразу стала строить свою гостиницу напротив Ковчега. Но она ни с кем, даже с Ноем, ни разу не заговорила. Только с Симом.

— Наверное, ей было очень плохо без вас.

— Не знаю, милая… А не пора уже подавать на стол?

И Ноэма стала складывать свою работу.

— Я помогу, матушка.

* * *

— Отче! — обратился Хам к отцу после благодарственной молитвы за ужином. — Ты сказал, осталось сто дней. Неужели ты и в эти последние дни будешь каждый вечер выходить на проповедь?

— Да, сынок. Вот сейчас и пойду.

— Но ведь никто больше не приходит даже посмеяться над тобой! Отче, ты трудишься больше всех нас, ты так устаешь за день — почему бы тебе не перестать говорить в пустоту?