Солдат нес на руках раненого, забинтованная голова которого покачивалась, правая рука бессильно свисала. На кисти руки синела татуировка: «Коля Спиридонов».

Выбрав сухое место под старым дуплистым дубом, солдат бережно опустил раненого на траву. Потом снял с плеча трофейный автомат, склонился к шершавому стволу и моментально уснул.

Спиридонов во сне бредил, выкрикивал бессвязные фразы.

— Разве ты не видишь, — горько упрекал он кого-то, — ползут… Ползут фрицы! Нет, гады, живым не дамся!

Спали солдаты долго — вечер и всю ночь. На рассвете раненый проснулся и попросил пить. Его товарищ по-детски чмокнул губами, раскрыл глаза. Дремучий лес оживал. Дубы и орешники шелестели рыжеватыми вершинами, кроны кленов полыхали красным пламенем.

Спиридонов потянулся к алюминиевой фляге.

— Пей, браток, да силы набирайся. Сейчас дам тебе пожевать! — Крепыш достал из верхнего кармана гимнастерки аккуратно завернутый в чистую тряпку сухарь, разломал его пополам, протянул один кусок Спиридонову, другой, тщательно завернув, спрятал и отвернулся.

— Погрызи и ты, Щербаков, — прошептал раненый.

Щербаков поднял лохматую голову:

— Я что? Я — здоровый… И на собственных ногах. Ешь быстрей, да пойдем.

— Далеко еще?

— До линии фронта километров пятьдесят топать. За три дня доберемся.

— Вдвоем не дойдем. Оставь меня здесь…

Щербаков презрительно хмыкнул.

— А ты меня оставил бы?.. То-то же. Не говори глупостей. — Щербаков поднялся, ударил кулаком по стволу дуба. — Ты уж потерпи — понесу на плечах… Так сподручней. Да и быстрее.

После отдыха Щербаков нес товарища без передышки несколько километров. Под огромной елью, что широко раскинула свои стрельчатые ветви, переплетенные густой паутиной, сделал привал. Щербаков вынул из-за пазухи карту, взятую у убитого фашистского майора. На ней разведчик карандашом обозначил пройденный путь.

…Это был горький и тяжкий 1942 год. По ту сторону фронта, в районе Козловки, дивизионные разведчики Спиридонов и Щербаков выполняли боевое задание: сняли часовых возле огромного склада боеприпасов, подложили взрывчатку. Разведчики не успели отбежать на безопасное расстояние. Осколки впились в голову Спиридонова…

Обходя села и поселки, запруженные фашистскими танками, пушками, бронетранспортерами, Щербаков нес раненого друга четвертые сутки. Иногда Спиридонову становилось немного легче. Тогда, едва передвигая ноги, он давал Щербакову небольшой отдых.

По открытой местности пробирались только ночью. Днем предусмотрительно прятались в лесу или буераке.

В дубраве возле села Дубки случайно натолкнулись на убитого немецкого майора. Щербаков внимательно осмотрел скорченный труп, обследовал вокруг каждый метр земли. Однако установить, при каких обстоятельствах погиб майор, не удалось. В офицерской сумке нашли топографическую карту и два белых сухаря. Разведчики обрадовались находке: карта поможет сориентироваться на местности, а сухари подкрепят ослабевшие силы. Из дубравы постарались выйти как можно быстрее: майора могли разыскивать.

Во время одной остановки Щербаков насобирал несколько пригоршней шиповника, и теперь на привалах они ели ярко-красные ягоды. Но голод все сильнее давал себя знать.

К концу дня Щербаков валился с ног. Он чувствовал, что силы оставляют его, но старался не показывать виду.

С водою было немного легче: дважды солдаты утолили жажду холодной как лед водой из лесного ручейка, потом вдоволь напились из глубокой речки.

Голодные и обессилевшие, добрели они до полянки. Щербаков достал из кармана карандаш и пометил ее на карте кружочком. За три километра отсюда на северо-восток извивалось шоссе. Разведчика больше всего беспокоило, удастся ли благополучно перебраться через дорогу. Своими сомнениями он поделился с товарищем.

— Нужно хорошенько отдохнуть, чтобы к шоссе подойти со свежими силами. — Щербаков бодро улыбнулся, расправив плечи.

— Давай немного полежим, поговорим, а то черти в душу пыряют. Не пойму только, рожками или копытами, — попытался пошутить Спиридонов. — Расскажи о себе что-нибудь…

— Что там о себе… Рассказывал же не один раз… До армии окончил семь классов. Был трактористом… Призвали в армию — стал танкистом. Под Житомиром ранило. В госпитале познакомился с одним разведчиком. Наслушался его рассказов. Ну и захотелось в разведку. Вот тебе и вся анкета.

— Признайся честно: назад к танкистам не тянет?

— Иногда бывает. Да я уже привык в разведке.

— Вот закончится война, я подамся на фабрику, а ты снова будешь пахать…

— Пахать люблю… И орден у меня, дорогой дружище, довоенный. За пахоту земельки… Знаешь, как пахнет земля весенней порой, как она дымит, дышит? Эх, сестренки-шестеренки! Доживу ли…

— А я люблю запах сена, — признался Спиридонов.

— И не говори… — подхватил бывший тракторист. — Душистее нашего воронежского сена нет на свете. Нет, брат… Как упадет вечерняя роса, влажное сено пахнет и чабрецом, и серпухой, и овсяницей… Пойдем, пожалуй!

Щербаков закинул на плечо автомат, подал Николаю руку, обхватив его за спину другой.

Шли долго. Ветки подлеска больно секли лицо, ноги плутались в траве, наливаясь свинцом. А шоссе все не показывалось. Щербаков собрался было свериться с картой, как где-то совсем рядом зафыркал мотоцикл.

— Ты полежи, — прошептал Щербаков, — а я осмотрю дорогу. Как бы на фрицев не нарваться.

Разведчик пополз к кювету, раздвинул обвислые ветки лещины и оглядел омытое дождем шоссе. Дорога была безлюдной. На всякий случай Щербаков прополз еще немного вдоль кювета, встал на ноги, поправил автомат и бесшумно, словно тень, двинулся к рыжему орешнику, что буйно оброс крапивой. Неприхотливый сорняк выделялся на общем желтоватом фоне яркой свежей зеленью. Щербаков подкрался ближе, пораженный игрой света, теней и полутеней. И вдруг разведчик весь напрягся: в густой поросли орешника притаился тщательно замаскированный танк с черным крестом на плоской башне. Кое-где броня отражала солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь густую листву, и машина напоминала огромную, приплюснутую сверху жабу. Из-за танка послышалась картавая немецкая речь. Чтобы лучше рассмотреть немцев, пришлось отползти вправо.

Трое танкистов обедали на большом персидском ковре. Угреватый унтер-офицер лениво охотился за назойливой синей мухой, пытавшейся устроиться на тарелке с сосисками. Механик-водитель в новеньком кожаном комбинезоне живо что-то рассказывал. Третий немец в короткой теплой куртке, зажмурив глаза, аппетитно уминал рыбные консервы.

Сначала Щербаков не мог понять, о чем говорят танкисты. Потом стал улавливать смысл. Водитель сообщал, что его родителям в Цвиккау не так давно дали двух советских военнопленных. Теперь старикам легче справиться со своим хозяйством. Правда, русские злы и молчаливы, упрямо верят в победу Советов и даже угрожают, что партизаны немцам покажут блицкриг.

— А ты не веришь? — осмотревшись вокруг, прокартавил ефрейтор в теплой куртке. — Говорят, в прифронтовых лесах партизаны нападают даже на большие военные соединения. Это — нахальство!

— И отвага, — добавил унтер-офицер, пережевывая сосиску огромными челюстями.

Изголодавшийся Щербаков несколько раз сглотнул густую, горьковатую слюну. Не отрывая глаз, он жадно следил, как одна за другой исчезают с пластмассовой тарелки румяные, горячие сосиски. Щербаков