на том месте, что никак не сказалось на ассортименте) мы потратили на сборы. Чемодан на колёсиках с выдвижной ручкой, два битком набитых рюкзака, через плечо — сумка с ноутбуком и сопутствующими аксессуарами, данные с настольного компа перекачаны на внешний диск, лежащий там же… Задраить наглухо оконные рамы и балконную дверь, приоткрытые до наступления октябрьских холодов), старательно закрутить все краны, включая газовый, открутить провода на электрическом счётчике в прихожей — когда ещё мы сюда вернёмся, да и вернёмся ли вообще? Пётр воспринял всё происходящее как должное и охотно согласился с тем, что я сразу взялся раздавать указания. Впрочем — и в «той, другой» жизни я обычно был лидером — если дело, конечно, не казалось литературы или истории, где первая скрипка всегда принадлежала ему…

На часах половина шестого вечера — пополудни, как я привык говорить с некоторых пор. В карманах пачки купюр (набег на ближайший банкомат), по большей части, российских и мелкого достоинства. Смартфон пискнул — «такси… жёлтый „Фольксваген“… номер… прибудет через пять минут…» Из Перова, до Площади Трёх Вокзалов меньше часа, если не застрянем в пробках, поезд Москва-Петрозаводск' отбывает через два с половиной часа, успеем ещё и затариться в привокзальных ларьках пивом и чебуреками. Более подходящая для дальней дороги провизия — варёная, с маслом и укропом картошечка и жареная курица — ждут нас на маленьких станциях где-то за Тверью.

Пётр в последний момент кинулся в комнату, сорвал со стены пластмассовый чёрный футляр с подзорной трубой — мой подарок на двадцать девять лет, незадолго до запланированной поездки на Белое Море — вернулся, перетащил чемодан через порог и на два оборота запер дверь, неудобно зажимая трубу под мышкой. Поправил зачем-то затоптанный плетёный коврик у порога. Смартфон в моём кармане пискнул СМС-кой — машина подана, поторопитесь, господа отъезжающие! Пётр подёргал дверную ручку, вздохнул и повернулся к родному гнезду спиной.

…Ну что, двинули?..

II

Онежская волна валяла «Клевер» с одного борта на другой. Работяга-буксир поскрипывает шпангоутами, потрескивает продольными балками набора, но продолжает исправно стучать стареньким дизелем. На дворе конец сентября, погода вот-вот испортится — небо затягивают низкие свинцовые тучи, насыщенные дождевой влагой, короткие злые шквалы бродят по озеру. Рулевой не сводит взгляда с наветренных румбов, высматривая приближающиеся полосы ряби — чтобы в нужный момент повернуть судно к ней носом. По палубе метлой проходится дождевой заряд, брызги летят из-под форштевня — и всё, шквалик остался позади, а впереди проглядывает между серыми грудами облаков бледное северное небо…

Поезд пришёл в Петрозаводск рано утром, и уже через полчаса они были в порту, задержавшись на несколько минут у местного супермаркета. Там Казаков оставил почти все деньги, не снятые с карточки — они тебе ещё долго не понадобятся, уверял Серёга. Кроме тощей пачки наличных, внутренний карман куртки оттопыривался от полиэтиленового, тщательно заклеенного от сырости скотчем пакета с документами — паспортом, дипломом, военным билетом, трудовой и всем прочим, что никак нельзя было оставить в запертой квартире. Корочки эти, необходимые в той жизни, из которой Казаков бежал сейчас, сломя голову, будут, по-видимому, совершенно бесполезны там, куда он направляется.

Хотя нет, не совсем. Предстоит ещё устраиваться на работу в этот самый природно-исторический (или историко-этнографический, кто их разберёт?) парк, носящий многозначительное название Бесов Нос. Узнав, что ему предстоит поступить туда, и не кем-нибудь, а маячным мастером, Казаков изрядно удивился — разве для этого он оставил не слишком благополучную, но всё же устроенную московскую жизнь ради того, чтобы киснуть в этой забытой богом дыре? Но — выбросил из головы эти мысли, стоило только «Клеверу» оторваться от петрозаводской пристани и выйти на большую воду. Ветер — сырой, стылый, пахнущий рыбой — наполнял его грудь, палуба мягко покачивалась под ногами, холодные брызги то и дело хлестали по лицу… честное слово, он едва сдержал слёзы, когда подумал — сколько же лет он был лишён всего этого? Да, пожалуй, с тех самых пор, как пропал Серёга, то есть года с 1994-го — поездки на Кипр и прочие морские курорты не в счёт, разумеется…

Собираясь, но упаковал самые нужные лекарства в коробку — получилось что-то очень уж много. Ну, а как иначе, если вот-вот стукнет шестьдесят?Серёга, однако, отсоветовал брать их с собой — вот увидишь, говорил он, всё это тебе не понадобятся. А рвать надо не только с прошлыми занятиями и привязанностями, но и с прошлыми недугами. После некоторых колебаний Казаков согласился — решаться так решаться, и будь что будет…

Оксане он тоже звонить не стал. Когда Серёга осторожно осведомился — есть ли у Казакова в Москве женщина? — он лишь скривился и неохотно признал что да, есть… но пусть здесь и остаётся. А он ограничивается посылкой СМС-ки с коротким, ничего не объясняющим прощанием.

Так что — пёс с ним, с отсутствием комфорта, доставки на дом и прочих благ цивилизации! Тягучие, липкие нити, пытавшиеся удержать его, затянуть назад, лопались одна за другой — и с каждой Казаков испытывал прилив сил, словно сбрасывал с плеч, с души сдуру взятый на себя груз — и теперь освобождался, наконец…

На работу, в останкинскую студию он ничего не сообщил — ограничился тем, что набрал Олега Мартьянова, предупредил, что сегодняшняя запись не состоится — и попросил передать, чтобы на него больше не рассчитывали. Ничего криминального в этом не было — студия по жадности директора-владельца работала исключительно по «серой» схеме, без договоров и трудовых, и даже зарплату стали переводить на карточку а не выдавать в конвертах всего года полтора назад. Значит — никому он ничего не должен, а что теперь упомянутому директору придётся спешно искать замену, чтобы не сорвать плотный график озвучек — ну так это ведь не его, Казакова, проблемы, верно?

— И вот здесь ты собираешься меня оставить? — Казаков скептически озирал близкий берег и каменистый мыс, на котором белела свежей краской башенка маяка. — Получше местечка, что ли, не нашлось?

Сергей покосился на собеседника. А ведь тот неискренен –нет в нём ни следа отвращения к онежскому пейзажу, которое он изображает. Не очень-то даже и старается — в голосе знакомые по