— Ты чавкаешь, когда ешь, Томас, — сказал папа.

— Я мог бы съесть еще десять таких порций, — сказал я и тут же разыкался.

Всякий раз, когда я икал, мы с папой вздрагивали вместе. Это было весело.

— Голод можно заглушить, — сказал он неожиданно, — а горе — нет.

Ну вот опять — слезы у него в глазах. Чушь какая-то. Я не раз видел у него такие же слезы в самый неподходящий момент, когда мама еще была жива.

— Знаешь, чем можно заглушить горе? — спросил он.

Я не знал, да и не слишком хотел знать.

— Еще более сильным горем.

Я засмеялся.

— Почему ты смеешься, Томас? — спросил он.

— Это от нервов, — сказал я.

— Ты смеешься надо мной?

— Почему ты не ешь? — спросил я.

— Я уже ел вчера.

— Это старая шутка, я ее знаю.

— Этого-то я и боялся. У меня нет для тебя новых шуток, ты слышал уже все мои шутки.

Потом папа сидел за столом один. Перед ним лежала раскрытая толстая тетрадь в обложке из цветного картона. Он выглядел так, словно его где-то колет иголка.

— У тебя болит зуб?

— Нет, — сказал он, — я работаю.

— И от этого тебе больно?

— Вообще-то да, — ответил он. — Тебе этого пока не понять.

— А что же ты пишешь?

— Да все на свете.

— Про войну?

— Нет. После войны прошло слишком мало времени, чтобы о ней писать. А тебе пора спать.

— Почему мы едим всегда черствый хлеб?

— Иногда, бывает, и свежий!

— Я сегодня ел свежий хлеб, мне дали большой кусок.

— Боже мой, какое унижение… Зачем же ты взял?

— Я сначала отказался. Потом еще раз отказался, а потом все-таки съел — хлеб был такой теплый.

— Будь осторожен с незнакомыми людьми — у меня и так хватает забот.

— С незнакомыми людьми… Какие же это незнакомые люди, это была девочка, такая, каких ты называешь сиротками из приюта.

— Когда это я говорил о сиротках из приюта?

— Во время войны. Мы тогда увидели девочку, которая везла детскую коляску, а в коляске — всякое старое барахло, помнишь? И ты сказал: вот ведь, сиротка из приюта. А я спросил: откуда ты знаешь, что она из приюта? И ты ответил: если девочка одиночная, то, значит, это девочка из приюта.

— Я так и сказал — «одиночная»?

— Да, так сказал. Тетя Фи говорит, что я полусирота.

Папа рассмеялся.

— Полусирот не бывает. А сейчас давай-ка в кровать, не то скажу тете Фи, что тебе не понравилась ее подливка.

Лампа над столом осталась гореть, иначе папа не смог бы работать. Так что в соседней комнате, где стоят наши кровати, было не совсем темно. Я это очень люблю. Когда спишь, то такой свет не мешает, а когда не спишь, то совсем темно — это уж очень темно.

Я лежал в кровати, слишком усталый, чтобы читать, и слишком усталый, чтобы заснуть. Я смотрел в потолок и ни о чем не думал. Папа говорит: «Когда не можешь заснуть, перебирай в голове, что ты сделал за день, — в кровати мысли сами собой превращаются в сны».

Он сидел ко мне спиной, но мне все равно было видно, когда он пишет, а когда откладывает перо. Он курил самокрутку за самокруткой — казалось, будто облачка дыма поднимаются от затылка. Тетя Фи часто восклицает: «Твой отец выкуривает за неделю по целому ведру угля!»

Папа называет себя щелкопером, а другие говорят, что он писатель. В любом случае у него не все в порядке с головой. Например, он иногда говорит: «Я могу думать, только когда пишу». И другую чушь в этом роде.

Когда я вырасту, я не хочу быть писателем, это не для меня. Сочинить целую книгу — ужас, от этого становишься сутулым и не остается времени, чтобы поиграть в домино с сыном.

В воскресенье утром я пошел к тете Фи за своей еженедельной порцией «Наполеона». Иногда я думаю о тете Фи, сам того не желая. Это сестра моей мамы, на два года старше нее. «Мне шесть лет, — сказала мне когда-то, давным-давно, одна девочка, — а тебе восемь, так что ты умрешь раньше меня». Я с ней полностью согласился. Но она ошиблась. Мама умерла, а тетя Фи жива-живехонька.

На Ван Ваустрат не было ни души. Собака с длинной шерстью обнюхивала помойные бачки. Такая же голодная, как я. Но у нее была теплая шуба, а у меня — нет.

Из печных труб на больших домах поднимался дым. Когда я на него смотрел, у меня затекала шея.

Мои руки превратились в ледышки.

Я опять потерял варежки. Если тетя Фи заметит, то свяжет мне новые из кусачей шерсти. Не так давно она связала для меня рейтузы — за один день в школе они меня так искусали, что я даже заболел.

До Теллегенстрат, где живет тетя Фи, совсем недалеко. Там стоят дома из аккуратных кирпичиков и с квадратными окнами. Воскресенье на Теллегенстрат — это воскресенье втройне.

Я увидел тетю Фи в среднем окне ее квартиры на втором этаже — она поливала герань. Заметила меня и стала мне изо всех сил махать. Я взбежал по лестнице бегом. Да, получается, я люблю ходить в гости к тете Фи.

Таз уже стоял посреди комнаты. Тетя Фи взяла ведро с горячей водой и наполнила таз, не пролив на пол ни капли.

Хорошо, что сегодня воскресенье.

Этих веселых девушек, которым тетя Фи по будням дает уроки кройки и шитья, сегодня не было. Я не люблю, словно старикан, сидеть с ногами в тазу, когда вокруг меня порхают девушки лет восемнадцати. Они тогда смеются надо мной. Это, впрочем, ничего не значит: они смеются от всего, что видят и слышат.

Я восседал на кресле с твердыми пружинами. Тетя Фи присела передо мной на корточки и сняла с меня сапоги. Я видел ее макушку и вдыхал запах маминого горьковатого шампуня.

Тетя Фи вытащила из сапог мои носки.

— Постираю, — сказала она, — и заштопаю, на печке мигом высохнут.

Я сунул ноги в воду.

По привычке сказал:

— Ой, как горячо.

Я наклонил голову как можно ниже, чтобы она не видела, как я сияю от счастья.

— А где дядя Фред? — спросил я, после того как тетя Фи повесила выстиранные носки на сушилку у печки.

— Он в кино, — сказала тетя Фи, — в зальчике, где по утрам в воскресенье показывают документальные фильмы об Африке. Твой дядя обожает их — знаешь почему?

Я помотал головой, потому что не имел об этом ни малейшего представления.