Давайте немного упростим задачу для доброй феи, предположив, что, вместо того, чтобы взывать к тыкве, она взывает ко всем необходимым деталям для сборки кареты, все смешивается в коробке, как комплект для строительства модельного самолёта. Комплект для изготовления кареты состоит из сотен досок, оконных стёкол, прутьев и железных стержней, пачек обивки и листов из натуральной кожи, а также гвоздей, шурупов и банок клея, скрепляющих все вместе. Теперь предположим, что вместо чтения инструкций и присоединения частей в правильной последовательности, она просто поместила все части в большущий мешок и встряхнула их. Каковы шансы, что части склеились бы вместе как раз правильным способо способом, чтобы собрать рабочую карету? Ответ — практически нулевые. И одна из причин этого — огромное количество возможных способов, которыми вы могли бы объединить перетасованные части и куски, которые не приведут к рабочей карете — или вообще к чему‑нибудь рабочему.

Если вы возьмёте кучу деталей и будете встряхивать их наугад, они могут просто время от времени составлять нужную структуру, или то, что мы признаем как нечто особенное. Но способов, которыми это может произойти, крошечное количество: действительно очень крошечное по сравнению с числом способов, которыми они составят структуру, не признаваемую нами как нечто большее, чем груда хлама. Существуют миллионы способов перетасовки и перестановки кучи кусочков и частей: миллионы способов превратить их в… другую кучу кусочков и частей. Каждый раз, когда вы перетасовываете их, вы получаете уникальную кучу барахла, которое никогда не видели прежде — но только крошечное меньшинство тех миллионов возможных куч сделает что‑либо полезное (например, доставит вас на бал) или будет замечательной или незабываемой в каком‑то отношении.

Иногда мы можем буквально сосчитать количество способов перестановки последовательности частей — как с колодой карт, например, где «части» являются отдельными картами.

Представьте, что сдающий перетасовывает колоду и раздаёт её четырём игрокам, так, чтобы у каждого из них было по 13 карт. Я поднимаю карты и у меня от изумления перехватывает дыхание. У меня полный набор 13 пик! Все пики.

Я слишком поднимаю первую ставку и показываю свою комбинацию трём другим игрокам, зная, что они будут поражены как и я.

Но затем, один за другим, каждый из игроков кладёт карты на стол и вздохи удивления раздаются со всех сторон. Каждый из них имеет «совершённый» набор: один имеет 13 черв, у другого 13 бубн, а последний имеет 13 крестов.

Будет ли это сверхъестественным волшебством? Мы можем склоняться именно к такой мысли. Математики могут вычислить вероятность того, что такой замечательный расклад возникнет чисто случайно. Оказывается, она почти невероятно мала: 1 к 536 447 737 765 488 792 839 237 440 000. Я не уверен, что знаю как назвать это число! Но если бы вы сели и играли в карты в течение триллиона лет, то вы могли бы лишь в одном случае получить такой идеальный расклад как этот. Но — и в этом все дело — этот расклад не более маловероятен, чем любой другой расклад карт, который когда‑либо имел место! Возможность любого расклада 52 карт составляет 1 к 536 447 737 765 488 792 839 237 440 000, потому что это — общее количество всех возможных вариантов. Мы просто не замечаем какой‑либо конкретной закономерности в подавляющем большинстве карточных раскладов, и они не кажутся нам чем‑нибудь из ряда вон выходящим. Мы только замечаем расклады, которые выделяются каким‑то образом.

Существуют миллиарды вещей, в которые вы могли бы превратить принца, если бы были достаточно жестокими, чтобы переставить его части в миллиарде комбинаций в случайном порядке. Но большинство из этих комбинаций будет выглядеть как беспорядок — как и все эти миллиарды бессмысленных, случайных раскладов карт с которыми мы имели дело. Лишь незначительное количество из всевозможных комбинаций беспорядочно перетасованных частей принца были бы распознаваемыми или полезными для чего‑либо вообще, не говоря уже о лягушке.

Принцы не превращаются в лягушек, и тыквы не превращаются в кареты, потому что лягушки и кареты — сложные вещи, части которых могли бы быть объединены в почти бесконечное число куч мусора. И все же мы знаем как факт, что каждое живое существо — каждый человек, каждый крокодил, каждый чёрный дрозд, каждое дерево и даже каждая брюссельская капуста — эволюционировала из других, первоначально более простых форм. Так разве это не тот же процесс везения, или своего рода магия? Нет! Абсолютно нет! Это — очень распространённое заблуждение, так что, я хочу объяснить прямо сейчас, почему то, что мы видим в действительности, не является результатом случайности или везения или чего‑либо отдалённо 'волшебного' вообще (кроме, конечно, в строго поэтическом смысле, чего‑то, что наполняет нас благоговением и восхищением).

Превратить один сложный организм в другой сложный организм за один раз, как в сказке — действительно было бы за пределами реальной возможности. И тем не менее, сложные организмы все же существуют. Так, как же они возникают? Как в действительности возникли сложные объекты, такие как лягушки и львы, бабуины и деревья баньяна, принцы и тыквы, вы и я? На протяжении большей части прошедшей истории это был трудный вопрос, на который никто не мог ответить должным образом.

Люди поэтому напридумывали историй, чтобы попытаться это объяснить. Но затем ответ на этот вопрос был получен — и ответ блестящий — в девятнадцатом веке одним из самых великих из когда‑либо живших учёных, Чарльзом Дарвином. Я использую остальную часть этой главы, чтобы объяснить его ответ, кратко, и другими словами.

Ответ в том, что сложные организмы, как и люди, крокодилы и брюссельская капуста, возникли не вдруг, одним махом, а постепенно, крошечными шагами, поэтому то, что было после каждого шага, лишь немного отличалось от того, что было прежде. Представьте, что вы захотели создать лягушку с длинными лапами. Вы могли бы сделать неплохой почин, начав с чего‑то уже немного напоминающего то, чего вы хотите добиться: скажем, с лягушки с короткими лапами. Вы бы осмотрели своих лягушек с короткими лапами и измерили бы их лапы. Вы бы выбрали несколько самцов и несколько самок, у которых лапы немного длиннее, чем у большинства, и вы позволили бы им спариваться, не допуская, чтобы их друзья с более короткими лапами спаривались вообще.