Посреди небезызвестной вам кухни распластался небезызвестный вам тип, разбросав руки по обе стороны своего истощенного тела, как морская звезда, издохшая на песке, сжимая никелированную рукоятку в одной из них, не помню точно — в какой. А теперь, ребятки, куклу можно подергать за веревочки, которые ведут к кукловоду. Эй, ты где там, папа Карло? Твой Пиноккио, похоже, обломал себе маленько носик. Что-то твое полено жизнью не пахнет, лежит бревно бревном. Мое сердце остановилось, я вам точно говорю, и ресницы хлопать перестали. А что она? Она в это время застыла в дверях так же деревянно с поднятой ногой. А челюсть отвисла, она просто, как говорится, в ногах потерялась. Ну и картина! Осталось только перенести всех нас — меня, ее и вас в том числе — на озеро, розовое от фламинго, и переписать всю нашу историю, переписать всю мою жизнь. Тогда бы я рассказал вам об этой жирной розовой курице, которая вылупилась на меня, застыв, как цапля, на одной лапке, раскрыв свой вопросительный клюв. Я бы просветил вас на тему Африки и ее пернатой фауны. Я бы воспел неуклюжих розовых птиц, которые в вышине превращаются в розовые точки пуантилистов, я бы поведал вам, как они ловят рыбу, как воспитывают своих малышей, как они умеют быть счастливыми в своем тропическом болоте, счастливыми без ничего, как они умеют любить жизнь, как они умеют любить. В отличие от них эта неуклюжая птица, которая зависла в полушаге надо мной, как всегда недовольна своим положением. Она даже умудряется выражать это в вербальной форме. Очередной поток грязи.

Проблема в том, что, когда вы в нужный момент пытаетесь уйти от реальности, всегда находится желающий, он же лающий, спустить вас с небес.

Сам черт ногу сломит в том, что она сыпет мне на голову. Я не подозревал, что у нее такой богатый лексикон оскорблений. Приятно слушать человека с такой богатой фантазией. Дорогая, ты просто неотразима.

— Мерзкая тварь, подонок, сволочь, ползунок, соскоб дерьма.

Я люблю тебя так же сильно, бесценная моя.

Я часто думаю о своей мамочке. О папочке. О своих двоюродных. О коллегах по работе. Я не видел их уже три года. Интересно, как там мой банкир, моя флористка, моя любимая консьержка. Я вспоминаю нашего почтальона. Я так и вижу того засаленного типа, который постоянно ошивается в нашем сквере на скамейке с литрушкой под боком. Я вспоминаю Реми за стойкой его бара. И его большой палец, который в один прекрасный день угодил в дробилку. Помню, в какой он был ярости, что больше не может показать «во» большим пальцем. «О'кей, все отлично». Он поднимает вместо этого указательный палец. Но в наше время этим даже детей не напугаешь. Будто малому ребенку грозит. Я часто думаю о нашей кондитерше и о весьма сомнительной чистоте ее жирных лап. Я помню, как мне всегда хотелось сказать ей: «Покажите сначала руки!» — когда она бралась за мой круассан. Теперь я часто вспоминаю всех тех, кого я даже не включал в свою жизнь, а они-то и были моей жизнью. Я бы сейчас руку дал на отсечение, чтобы увидеть, как Реми делает мне указательным пальцем: «Честь имею, старина!» Я часто думаю о своей мамочке. Вопрос, думает ли она обо мне.

Понятия не имею, что моя сучка могла им наболтать про меня. Как она объяснила им мое исчезновение. Поди догадайся. Может, она уже устроила мне пышные похороны и транжирит мое хилое наследство, в то время как я трагически погиб и сплю себе с миром. В этом мире нет ничего, на что моя женщина не была бы способна. Может, она обвинила меня в побеге с английской студенткой или гувернанткой? Закрутил и исчез в Туманном Альбионе.

— Он разлюбил меня и начал новую жизнь. Он всех нас разлюбил. Он начал новую жизнь и, держу пари, наверняка и имя сменил для конспирации. Так что искать его бесполезно.

Я прямо-таки вижу, как она рыдает на груди у моей матери, сморкается в ее воротник, сжимает ее маленькие морщинистые ручки. О, мамочка! Она могла бы так и сказать, особо не напрягаясь, без лишнего вдохновения, что я улетел на небеса и это навсегда. Моя бедная матушка поверила бы сразу. Мамуль, перебор телемагазинов. Слишком много дамских журналов, мамуль, слишком много вечеров с любителями товаров «Tupperware», слишком много собраний с поклонниками диеты «Weight Watchers». Слишком много собраний, мамуль. Я всегда тебя предупреждал. Собрания засоряют мозги, мамуль. Связь с реальностью так и прерывается. Это из-за твоих собраний она сопливит тебе сейчас воротник, а ты поддаешься, как дурочка, за милую душу. Из-за твоих дурацких собраний ты оплакиваешь сейчас мою безвременную кончину и бросаешь ком мокрой земли на мой пустой гроб.

По жизни я муниципальный служащий. Я отвечал за безопасность эксплуатации крыш в нашем городе. В мои обязанности входило гарантировать, чтоб никто оттуда случайно кубарем не свалился. Чтобы, например, трехлетний карапуз, с неизвестной целью оставленный своими родителями на крыше без присмотра, не смог вскарабкаться на парапет, не соответствующий нормам по длине, ширине, устойчивости и другим многочисленным параметрам. Ради всех этих экстравагантных критериев я, горемычный, должен был систематически проходить по карнизу метров десять, шаркая стоптанными резиновыми подошвами. Моему напарнику, который таскал за мной портфель с измерительными приборами, тоже бы выпали на долю такие прогулки. Но он страдал такими головокружениями, что ближе чем на два метра к парапету вообще не подходил. Отпирался, обормот, отчаянно. Он соврал во время вступительного собеседования, что у него природный баланс. Как говорят циркачи, врожденная координация. По-моему, у него не было ни малейшего представления о том, что такое «природный баланс». Он ответил: «Нет, у меня нет никаких проблем с балансом», — как в разговоре отвечают: «Да, конечно, я знаю этого композитора», — хотя слышат о нем в первый раз. Но я его понимаю. Есть такие странные люди, которые вынуждают вас на мудреное вранье, и в этот момент вы молитесь только об одном — сменить бы тему. У меня так и не хватило смелости настучать на него начальству. Бедняга накладывал в штаны всякий раз, как я изображал канатоходца, чтобы поиздеваться над ним. А я, валяя дурака, пару раз действительно чуть не сиганул за борт. Он тогда чуть не разревелся, болван. Вот такая у меня работа. Мы просто отвечаем за то, чтобы N-ный гражданин не кувыркнулся в никуда. При условии, что ему не помогли. В таком случае очевидно, что я как профессионал уже ни за что не отвечаю. Я также не отвечал за совершенные самоубийства, если проверенная крыша отвечала всем нормам безопасности, хотя меня ставили в известность о каждом из них. Каждый раз, когда какой-то отчаянный делал шаг с вверенной мне крыши, мне сообщали об этом немедленно, как и семье погибшего.

— Бригада «скорой» сделала все что могла, но внутреннее кровоизлияние было слишком сильным.

Если попытка оказывалась неудачной, это ничего не меняло. На следующий день на моем столе лежало полное досье самоубийцы. Почему так, я до сих пор понятия не имею. Чтоб не прослыть бесчувственной сволочью, я так и не осмелился ни разу спросить, какая связь между мной и неудачником, размазанным по асфальту.

Умри кто-нибудь из моих близких, она бы меня даже не предупредила. Может, кто-нибудь, кого я люблю, уже умер. А я об этом не знаю. Вынужденное незнание — тяжелая вещь. За три года ко мне не просочилась ни одна новость из внешнего мира. Она выбросила телевизор, покорежила приемник, отказалась от печатных изданий. Она утопила наш телефон и заколотила все окна.