тебе ещё не раз пригодиться. И будь покоен, я пробуду тут до самой ночи, дабы сделался день точно таким, как ты и хотел.

Утро благодарно зарделось. а ветер, что до той поры молча прислушивался к беседующим, притянул за макушку самую высокую сосну в округе, отряхнув заодно груз сугробов снега, и уткнулся в морщинистую шею её ствола холодным носом, стыдясь проявления чувств.

Сим образом, кануло в прошлое ещё одно утро. Коли б то было иначе, тогда, должно, случился бы вечер, либо те сумерки, которые мешают точно узнать, который теперь час. Впрочем, часто весьма, даже при свете трудно разобраться в том, что происходит вокруг и отчего…

Дедушка Мороз

— Дедушка Мороз, а почему ты не в красной шубке? — Этот вопрос вывел меня из размышлений, которыми был занят в последние …часы? …дни? Да, пожалуй, что годы! Ни о чём и обо всём одновременно, и дождался, наконец, — детским голосом мне был задан совершенно недетский вопрос, который положил конец моим бессмысленным раздумьям. Только вот, дети были чужими внуками, судьба-злодейка обделила собственными. Нет, они жили, конечно, где-то, но росли без моего участия. Мне не удалось подержать малышей на руках — «Уронишь!», я не помню сладкого духа родничка, не целовал я и их мягких, пахнущих прокисшим творожком поп.

Нам любые попытки проявить себя дедом, меня лишь вынуждали в очередной раз растрясти и без того скудную мошну, так что, если по чести, встречи с внуками приходилось покупать, накопив предварительно некую сумму и отказывая себе во всём.

Недавнее же намерение несостоявшейся невестки, матери внучки, выселить меня из квартиры в «санаторий для пожилых» и освободить жилплощадь, заставило задуматься, а стоят ли того мои жертвы… Ибо на вопрос: «Отчего ж в богадельню, а не сразу на погост?», понаторевшая в подлости молодайка, дёрнув надменно плечиком, ответила фразой из Екклесиаста3.

Разговор состоялся в Рождественский Сочельник, а посему, светлым праздничным утром, не отягощённый муками совести, я отправился в лавку, дабы потратить на себя несколько монет, прикупить к столу немыслимых доселе яств, да разговеться. И тут …этот самый вопрос, что застал меня врасплох:

— Дедушка Мороз, а почему ты не в красной шубе?

Два милых мальчугана держались за руки приятной дамы в старомодном меховом капоре. Глядя на этот головной убор я вдруг осознал, что меховой колпак, тот, что на мне, судя по всему, ровесник капора. Расслышав вопрос внуков, дама с мольбой и испугом поглядела на меня, а я, в свою очередь, — в витрину, на своё отражение. Ну, что ж, — прилично постриженная бородка, седые усы и окрашенная морозом картофелина носа… Дети не могли ошибиться!

И, улыбнувшись им навстречу, совершенно не кривя душой, я ответил ребятишкам, что шуба висит дома в шкафу:

— … не хотелось трепать её, ведь иду прикупить провизии к завтраку, мало ли, могу выпачкать…

Дама в капоре благодарно, глазами Снегурочки, улыбнулась мне в ответ и велев внукам попрощаться с Дедушкой Морозом, повела их дальше.

А я… Мимолётная, но совершенно искренняя улыбка зажгла во мне ответную радость. И я понёс её в себе бережно, как снежинку, которую некогда торопился показать матери. Та, рассматривая едва заметное мокрое пятно на ладони, обыкновенно гладила меня по щеке, и заодно целовала в лоб, проверить, нет ли температуры.

… Чуть позже, принимая от лавочника свёртки с нехитрой снедью, я попросил отвесить фунт «самых лучших» конфект, дабы быть готовым наградить любого, кто узнает во мне Деда Мороза …в следующий раз.

Соловецкий гвоздь

Этот гвоздь лежит у меня на столе больше полувека. Расплющенная монастырским кузнецом шляпка делает его немного похожим на крепенький, ладный осенний опёнок. На гвоздь наколоты воспоминания, которые, коли бы не его железная воля, разлетелись кто куда, а так… Кое-что припомнить я ещё могу.

В то лето 1972 года горели не только торфяники Подмосковья, горела тайга с самых её ворот в Петрозаводске. Ночной перрон Кеми встретил нас запахом дыма от огня, но не того, весёлого, уютного, на котором кипятят воду в котелке, чтобы сварить макароны или вскипятить чай, а после, сладкими от сгущёнки губами, в такт биению шёлкового пламени, петь: «Там вдали, за рекой…» Дым был горьким, угрюмым свидетелем совершённых огнём безумств, а потому уже сам сделавшимся равнодушным и безжалостным. Видавшим на своём веку всё.

Через несколько суток проведённых на вокзале впроголодь, после тяжёлого сна под несмолкаемый хруст суставов, когда бесконечные составы толкают друг друга локтями, проверяя сцепку, нам дали «добро», ибо кстати раскачавший воды Белого моря шторм слегка остудил затянувшиеся погодные страсти.

После семидесяти километров ходу от большой земли до Большого Соловецкого острова, на грани крайнего проявления дурноты и кораблекрушения, мы наконец пристали к пирсу. Короткий путь на бортовой машине до Соловецкого Кремля стёрся из памяти, но вид сгоревшей крыши его Никольской башни стоит перед глазами по сей день.

Башня очевидно стыдилась своей наготы. Всё, что осталось от деревянного настила её крыши — горсть золы и разномастных гвоздей на перламутровом ковре вороники, среди вывалянных во мху валунов. Ни разу до того случая, и никогда после я не осмеливался не то взять себе, но тронуть рукой амфору, вазу или иной осколок древнего мира… Но тут, глядя, как непонятные люди, зеваки с дикими глазами, кружат вороньём, набирая горсти выкованных монахами гвоздей, я нагнулся и подобрал один. Самый маленький. Похожий на ребёнка, он был явно напуган, хотя скоро успокоился, согревшись и задремав у меня в руке.

Этот гвоздик сохранил для меня записки о впечатлениях того лета. Чернику, размером с вишню, хрусталь видных до дна холодных беломорских вод, детский сад белух в мелком заливе и морских звёзд, что щекоча многими пальчиками ладошку, доверчиво приникали к ней.

…Дятел с самого утра мастерит что-то на подоконнике, забивая мелкие, видимые одному ему гвозди. Куда там его гвоздям до моего, единственного, Но прислушиваясь к работе птицы, не сразу, но она созрела-таки мечта — вернуть гвоздик домой, забить в доску на крыше Никольской башни Соловецкого монастыря.

Ну, что ж… Быть может… Когда-нибудь… Или уж вовсе — никогда.

Стыдливо

Утро подливало и подливало кипятку в чай рассвета, и он делался всё жиже, покуда вовсе не стал по цвету, ровно вода.

— Что ж ты меня одной водицей-то поишь? Неужто в