– Да ладно вам.

Однако я услышал: она улыбается.

– Я была бы рада встретиться с вами, мистер Гейст. Вы свободны в три?

– В три – сегодня?

– Да, сегодня в три пополудни.

Я едва не сказал, что нет, занят. Не хотел показаться ей слишком нуждающимся в работе.

– С удовольствием встречусь с вами.

– Очень хорошо. Запишите, пожалуйста, адрес.

Я записал его.

– Спасибо.

– Danke schön, Herr Geist[5].

Стоя у телефона с трубкой в руке, я вдруг сообразил, что мы не договорились ни о каких условиях. Я не спросил, сколь долгие беседы ей требуются и о чем. Да и про деньги ни слова сказано не было, так что я не выяснил, сколько она собирается мне платить и собирается ли вообще. Я даже имени ее не узнал. В целом наша договоренность выглядела до невероятия странной, и я погадал, не попался ли я все-таки на удочку мошенницы. Если судить по голосу, женщина она безвредная, но…

Телефон зачирикал. Продолжая думать о своем, я повесил трубку, потом выкопал из кармана еще немного мелочи и позвонил в справочную, чтобы выяснить телефонный номер местного банка спермы.

Надо полагать, тридцатилетний мужчина, который бледнеет и задыхается там, где любой другой просто идет и получает работу, может показаться человеком незрелым и уж безусловно непрактичным. Однако причиной тому была не только моя гордость. В течение многих лет я считал, что меня целиком определяют мои мысли. Да и что еще мне оставалось, если я ничего не публиковал, признания почти никакого не получил и вынужден был бесконечно сносить критику любого решения, какое принимал? От всего, что я достиг за более чем десять лет учебы, вполне можно было отмахнуться как от итогов впустую растраченного времени, – собственно говоря, многие так и поступали. Денег я не нажил, это уж точно. И потому, когда я ложился спать, когда поднимался по утрам, меня поддерживало одно лишь сознание того, что я сохранил верность моему принципу: жить своим и только своим умом. То, что выглядело ленью и раздражительностью бездельника, благополучно перебравшегося из одного тысячелетия в другое, было на самом деле стратегией сохранения самости. Я могу показаться напыщенным, но все-таки скажу: то была борьба за целостность моей личности.

Понять, почему я вел себя так, можно, наверное, лишь оглянувшись назад. Длинная цепочка причин и следствий уходит далеко в прошлое, и истину можно установить, лишь применив космологический подход: начав с самого начала. Для остальных – для тех, кто повизгивает, неизменно спотыкаясь и падая in media res[6], – сойдет любая исходная точка.

Я родился в маленьком городке, затерявшемся меж двух побережий континента, – в деревенской глуши, скажут те, кто особым тактом не отличается. Ближайший к нам город считал себя пригородом другого, гораздо большего, что обращало нас в демографический эквивалент звездочки, отсылающей читателя книги к сноске. В городке насчитывалось два ресторанчика, принадлежавших сети «Дэйри Куин», три закусочных и одна «Международная блинная». Жители его обладали крепкими немецкими и ирландскими корнями, шестьдесят пять процентов их голосовало за республиканцев. Владение огнестрельным оружием было нормой, членство в Национальной стрелковой ассоциации – правилом, об атеизме никто и слыхом не слыхивал. Зимой нас заваливало снегом, чахлое лето длилось недолго. Промозглыми октябрьскими вечерами я бродил по лесу за нашим домом, топча листву и пугая белохвостых оленей, приходивших пощипать то, что еще уцелело на клумбах моей матери. Мальчиком я умел определять по внешнему виду и щебету десятки птиц, потому что до пятого класса не расставался со справочником Сибли. А как только покинул дом, все эти познания улетучились, и при каждом моем возвращении туда меня охватывает чувство огромной утраты – вот вам одна из причин, по которой домой я стараюсь не возвращаться.

Отец и мать поженились людьми совсем еще молодыми – настолько, что родителям матери пришлось пойти вместе с ней к судье, выдававшему разрешения на брак. Можно и не упоминать о том, что это было, как говорится, «венчанием под дулом пистолета». Отцу тогда едва-едва исполнилось девятнадцать, с родными своими он разругался, из средней школы его выставили, работы он не имел, да он и вообще ничего не имел, кроме приличной машины, способной одолеть любую дорогу. Мать едва знала его, родители ее не знали вовсе, и даже при том, что респектабельность – вещь, разумеется, бесценная, я всегда гадал, почему никто из них не сосчитал до десяти, не сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, вместо того чтобы впопыхах выдавать дочь замуж. Неужели брак настолько ценен по самой природе своей, что ради него следует жертвовать счастьем всех, кого он затрагивает? В конце концов, шел 1970-й. Звание матери-одиночки еще оставалось позорным клеймом, однако мир-то менялся.

Не исключено, конечно, – хоть и маловероятно, – что мать и ее родные пошли на такой шаг с искренним воодушевлением. Я этого никогда не узнаю, потому что в ближайшие годы попасть в те края не смогу, а ко времени, когда я состарюсь достаточно для того, чтобы начать задавать вопросы, все исходные побуждения позабудутся, эмоции иссохнут и ветер развеет их прах.

23 апреля, за шесть месяцев до рождения моего старшего брата, президент Ричард Никсон подписал административный указ 11527, изменивший закон о воинской повинности и сильно затруднивший получение отсрочки призыва по причине отцовства. Рональд мог попросить, чтобы его освободили от службы на том основании, что он хоть еще и не стал, но скоро станет отцом. Или на том, что ребенок его был зачат при прежнем законе. Насколько я знаю, он протестовать не пытался, ни на каких основаниях, как не пытались ни моя мать, ни ее родные. Ребенок, мальчик, родился в октябре; в ноябре отец отплыл в Нячанг, чтобы начать отбывать первый из положенных трех периодов участия в боевых действиях.

Необходимости подробно обсуждать то, что он там пережил, я не вижу.

На снимках, сделанных во время побывок отца, можно увидеть, как он разрезает пирог; как стоит с другими отпускниками-солдатами вдоль пятидесятиярдовой дорожки стадиона средней школы округа Стинтон (в последний раз занявшей в школьной лиге первое место в сезон 1951/1952); как принимает аплодисменты собравшихся там, чтобы отпраздновать начало учебного года; как крепко прижимает к себе извивающегося сына, уже достаточно большого, чтобы испытывать стыд, когда его держат на руках. Сказать, глядя на эти фотографии, что отца поразило обычное «боевое истощение», никак нельзя. Напротив, они создают впечатление, что отец с трудом заставляет себя оставаться на одном месте, что сохранение неподвижности требует от него огромных усилий, что на следующей фотографии мы увидим его взорвавшимся, точно перезрелая дыня, и разбросавшим свои потроха по стенам. Полароидные снимки мало пригодны для изображения человека, который в обычной жизни пребывает в постоянном движении; человека, чьим определяющим качеством является физическая сила, настолько животная, мышечная, ярая и неукротимая, что она отыскивает любую возможность вырваться наружу.