Словом, накупил я своей француженке разных побрякушек да и женился. Потому как у нас, моряков, долгие ухаживания тоже не в заводе. Был у меня один товарищ, итальянец, который все ухаживания сводил к одной фразе. «Andiamo a letto, айда в постель!» — заявлял он даме после первой же вечерней прогулки, и находились особы, которых удавалось взять нахрапом. Сдавались, если не сразу же, то через неделю-другую. И нечего здесь возмущаться — такова жизнь. Конечно, некрасиво с моей стороны высказываться подобным образом, но стоит ли ходить вокруг да около? В те поры я рассуждал именно так, а не иначе, никакого священного трепета перед вступлением в брак не испытывал, семейные узы, семейная жизнь — пустые слова, ничего святого для меня здесь не существует. Так думалось мне тогда, хотя и оказалось, что я заблуждался. (Впрочем, именно об этом и повествует история моей жизни.)

Одним словом, я женился. По-моему, сразу же после свадьбы она позволила себе небольшую шалость — о том свидетельствовали кое-какие признаки. Не сказать, чтобы мне пришлась по душе этакая скоропалительность, но я не дал воли чувствам. Надо ли придираться по пустякам, внушал я себе. К тому же не привык я иметь дело с женщинами, которые всецело принадлежали бы мне одному, так что ж мне теперь, шпионить за ней, выслеживать, раздобывать доказательства неверности? Да на черта мне это сдалось! На сей раз не изменила — рано или поздно изменит, как же иначе: я целыми месяцами, а то и по полгода в отлучке, можно ли требовать от человека сверхчеловеческих усилий, чтобы женщина томилась и изнывала без любви? Если же она постоянно будет предаваться тоске, сможет ли певучим голосом произносить вожделенную фразу «Veux-tu obeir»? Мне самому пресная жизнь станет не в радость.

Повторяю, я не придал этой истории особого значения и фиксирую на бумаге все известное мне о первом случае не потому, что он чем-то особо примечателен. Просто, на мой взгляд, все, что случается впервые, заслуживает чуть большего внимания. Есть и другая побудительная причина. Я хочу дать представление о тех обстоятельствах, при которых протекала прежняя жизнь моей жены, и заставить читателя почувствовать, каким круглым дураком надо быть, чтобы при этом беспокоиться по поводу ее супружеской верности.

В то время на острове Менорка обретался весьма разношерстный народ: итальянские беженцы, славяне-эмигранты, группа шведов, которым не удалось прижиться в Южной Америке и которые дважды были приговорены к смерти, но оба раза бежали и где верхом, где в повозке пересекли континент от Атлантики до Тихого океана. Были тут и немецкие коммунисты, и польские повстанцы, и прочие темные личности, которые вполне могли оказаться шпионами. В большинстве своем люди необразованные и невежественные, они все же каким-то непостижимым образом ухитрялись сводить концы с концами. Один из них, к примеру, пробавлялся тем, что устраивал крайне убогие представления… ну и так далее. Среди этого сброда жила и моя жена. Тут у меня возражений не было: пусть по крайней мере узнает, почем фунт лиха и какова изнанка жизни. Пусть получит представление о тех мерзостях, каких я насмотрелся в гаванях и в прочих злачных местах. Ведь нашему брату жизнь прожить — все равно, что пройти через всю историю человечества в ее сжатом виде. А что сказать про мою собственную историю? Как-то раз пришла мне в голову мысль: прочти кто-нибудь мое жизнеописание после того, как Земля наша в льдышку превратится, и решит, будто бы здесь обитали сплошь мошенники, воры да убийцы, один чудовищней другого; будто бы и не было иного способа сохранить себе жизнь, кроме как отняв ее у ближнего… Ну а уж при нашем моряцком ремесле и вовсе годами не встретишь порядочного человека.

Поскольку же и супруга моя хлебнула горюшка, то не стоит — рассуждал я — опасаться, что вдруг да вздумается ей капризничать-привередничать и ко мне придираться: не так, мол, сказал, не так сделал — я от дамских капризов готов на стенку лезть. В этом смысле выбор мой казался подходящим.

Ну а теперь продолжу с того, на чем остановился, и расскажу об отношениях, какие складывались среди господских слоев острова Менорка. Дон Хуан, хозяин дома, где я жил, как-то раз в разговоре со мной попытался описать прихотливо запутанные связи, объединившие одну небольшую компанию, в которую входила и моя жена. Попробую воспроизвести его рассказ.

Следует начать с фрау Кох, первой супруги берлинского писателя, с которою тот развелся. Эта дамочка жила в любви и согласии с неким итальянцем по имени Самуэле Аннибале Ридольфи, обладателем собственного автомобиля. Кстати, синьора этого я знал — любезный до приторности, скалил в улыбке ровные белые зубы. Итак, это первая парочка — фрау Кох и Ридольфи, жили они на берегу моря. В тот год на новогоднюю ночь к ним в гости пожаловала супружеская пара из Скандинавии (то ли из Швеции, то ли из Норвегии), эти, хотя и знали друг друга с детства и в брак вступали по любви, за год семейной жизни успели разочароваться в прелестях брачных уз. И вот молодую жену прямо в новогоднюю ночь прихватил приступ аппендицита, ее пришлось отправить в больницу, а когда она оттуда вышла, то отправилась снова на морское побережье, к своей подруге…

— Вы спросите, к какой подруге? Да к фрау Кох номер один, к любовнице Ридольфи! Можете вы это понять, сударь? — в крайнем возбуждении вопросил старый господин, мой хозяин.

— Чего же тут не понять? Вот только отчего вы называете эту фрау Кох номером первым?

— Сейчас объясню, любезный сударь. А чтобы наглядней было, помечу-ка я на клочке бумаги трех участников любовной истории, иначе запросто можно запутаться. Ах да, совсем запамятовал — есть ведь еще и четвертый! Пожалуй, даже послюню карандаш, чтобы обозначить его поярче: малыш Уриэль на редкость смышленый и ловкий мальчик, я к нему расположен всей душою.

— Что еще за Уриэль?

— Сейчас узнаете, сударь мой, — проговорил он с неизменной своей улыбкой. — Если до сих пор все было более-менее ясно, то теперь начинаются осложнения. Герда, вышеупомянутая северная звезда, и до болезни своей была цветущим созданием, а уж после выздоровления и вовсе налилась соком, что спелый персик, и в результате, вполне естественно, покорила сердце обходительного Аннибале — пылкий итальянец влюбился. Фрау Кох, бывшей супруге берлинского писателя, не оставалось иного выхода, кроме как покинуть дом на морском побережье. Удалилась она не одна, ее сопровождало некое лицо… Не терпится узнать, кто именно? А ну-ка, пораскиньте мозгами, сударь! Правильно, малыш Уриэль!

— Вижу, что мне удалось заинтриговать вас, — лукаво усмехнулся он. — Тогда, пожалуй, самое время рассказать, кто он такой, этот мальчуган. Дело в том, что неугомонный Кох после развода женился вторично — с кем не случается! — и Уриэль родился от второго брака. Ничто не вечно в этом мире, вот и Кох со второй женой также развелся. Ребенок же воспитывался не матерью, а другой женщиной — подобные случаи встречаются, не правда ли? Ну так вот, малыша Уриэля опекала фрау Кох номер один, а потому он тоже был вынужден покинуть дом на морском побережье.

— По-моему, я очень хорошо излагаю, — удовлетворенно заметил Дон Хуан, попыхивая сигаретой. — Назовите мне еще хоть одного человека на этом треклятом острове, еп esta maldita isla, кто рассказал бы вам сию запутанную историю столь внятно и доходчиво, как я… Короче, родная мамаша маленького Уриэля собой была красавица из красавиц: миниатюрная, стройная евреечка, шея у нее белая, как у андалузской кобылицы — право слово, сударь, — а звать ее Ханна. Только красотке этой ребенок был вроде бы и ни к чему, поскольку у нее была своя жизнь: она поселилась на острове Форададе со своим любовником, молодым немецким летчиком. По слухам, эта парочка также пребывала в согласии. Но тут господин Кох прислал Ридольфи слезное послание, что в Берлине, мол, у него все идет наперекосяк, и тогда фрау Кох номер один — следите за схемой — написала на остров Форададе второй фрау Кох — смотрите, указываю стрелкой, — то бишь матери Уриэля, а ныне возлюбленной немецкого авиатора, красотке Ханне, и предложила ей купить на паях квартиру: тогда, мол, господин Кох сможет поселиться здесь, и они заживут все сообща. Просто и ясно, не так ли? — Хозяин весело расхохотался и от восторга натянул поглубже красный домашний колпак.