Словно назло погоде, климату, фамилии и языку, бабушка до сих пор цепляется за родную речь. Датский она знает очень плохо. Возможно, это у нее реакция на подступающую со всех сторон воду и вообще на чужую обстановку, в которой родной язык служит ей надежным якорем. Когда мой отец был маленьким, в доме говорили исключительно по-французски. Да и я наслушалась вдоволь французских историй, прежде чем начала соображать, что рассказывают их на иностранном языке. Историй про каморку консьержки в Пятом округе, где было слишком много детей, слишком тесно, слишком мало денег и слишком много абсента, — в общем, всего, что полагается в подобных случаях. Историй про воскресные вылазки к Сене, которые казались грандиозным развлечением и дальним походом, хотя идти туда было всего-то два квартала. (Бабушка не видала иного водного простора, кроме Сены, пока не перебралась в Данию, где ее со всех сторон окружило море.) Историй не только про нищету, но и про мать, гордящуюся своими чудесными детьми. Разумеется, бабушка была самой красивой девочкой на своей улице, от нее все сходили с ума. Несколько лет учебы в школе, и вот она уже трудится в кондитерской напротив, а потом — за стойкой углового бара. Там ее и приметил молодой датский инженер. Там, на углу рю Сен-Жак и Данте, и возникло между двумя мировыми войнами мое двуязычие.

Инженер и барменша как были, так и остались на «вы». Тем не менее у них народилось трое детей, которые тоже говорят матери «вы». Так что второе лицо единственного числа отнюдь не естественно для меня и я с трудом осваиваю эту грамматическую форму.

Считается, что мой французский — язык, на котором говорили в начале века. Его словно залили в формочку для желе и поставили застывать на холод. Считается также, что, если лингвисты хотят исследовать разговорный язык, каким он был до эпохи магнитофонов и проигрывателей, им следует поискать носителей языка среди эмигрантов в дальних краях.

И все же в письмах к тебе я с удовольствием буду «тыкать» и ставить глаголы во втором лице единственного числа. Мне даже хочется превзойти самое себя, посему прибавляю:

«Должна признаться, что очень жду твоих писем».

Теперь я поставлю точку, надену плащ, суну письмо в карман и поскорей схожу на почту — пока она не закрылась, а я не пожалела об этом длинном послании. Отсылаю его срочной почтой с самым теплым приветом от меня.

Дельфина.

* * *

Вот небольшое пособие по употреблению местоимения «ты» в разных случаях:

Позволь мне представить себе, что ты, склонив голову, идешь к зеркалу.

Ты распускаешь волосы.

Ты не торопишься.

Я вижу перед собой твои ленивые движения, когда ты расстегиваешь верхнюю пуговку кофты… потом следующую…

Кофта соскальзывает с плеч, и ты медленно, словно в гипнотическом трансе, стягиваешь юбку — свою длинную черную юбку… Сначала опускаешь ее до колен, затем по очереди вынимаешь ноги.

Я вижу, как ты полураздетая стоишь перед зеркалом, предоставляя мне возможность разглядеть тебя.

Бросается в глаза белизна твоей кожи… но ты уже задергиваешь занавеси.

И даешь поцеловать тебя в шею подошедшему сзади

Жан-Люк.

* * *

24 мая.

Жан-Люк!

…я сама не своя, снова и снова перечитывая твое письмо.

Я тоскую по тебе, склоняя голову и местоимения (в датском языке глагол «склонять» употребляется и для грамматических категорий, и для частей тела).

Я сама не своя от тоски по незнакомому мужчине: я знаю его почерк, но не знаю прикосновения его руки; я знаю его речи, но не знаю его губ. Я сама не своя от тоски — и от зависти к листку бумаги, на котором пишу и который вскоре очутится у тебя в руках, перед твоим взором. В мыслях о тебе я перескакиваю со второго лица на третье и обратно.

Подумать только: этот листок очутится в его руках, перед твоим взором!

Я завидую воде, что омывает тебя по утрам: ее капли сливаются в струи, стекающие по твоему обнаженному телу. Завидую гребенке, которая расчесывает твои волосы, и чашке, которую он подносит к губам. Завидую ножу, который он держит в руке… руке, что режет хлеб. Хлеб, в который он вгрызается зубами.

Я бы с удовольствием стала рубашкой, соприкасающейся с твоей шеей, плечами, животом. Я бы с удовольствием стала туфлями, которые он четыре года назад купил в Швейцарии, которые любит надевать и регулярно чистит… не говоря уже о кистях, дожидающихся его в мастерской, или о натянутом на подрамник холсте!

Я бы с удовольствием стала креслом в мастерской, из которого ты рассматриваешь создаваемое полотно.

Я преисполнена зависти к бутылке вина, из которой он наливает себе, готовя курицу… вот бы оказаться на месте этой курицы, которую умащивают оливковым маслом и чесноком с солью, чтобы затем поджарить и съесть…

Вот бы оказаться на месте парикмахера, который время от времени стрижет тебя, или кассирши в продуктовом магазинчике «Феликс Потен», который наверняка есть поблизости от твоего дома. Она даже не подозревает, какое ей выпало счастье — каждый день здороваться с тобой, а на прощание спрашивать, все ли ты купил, не забыл ли чего!

Вот бы оказаться деньгами, которым было уютно лежать у него в кармане и которыми он теперь расплачивается.

Какой из простыней я предпочла бы стать: той, на которой он спит, или той, которой укрывается перед сном? Наверное, скорее той, которой укрывается, которая обволакивает его тело, которую он пропускает себе под мышками и между ног. Простыней, запах которой он с наслаждением вдыхает, когда она чистая, и которая за ночь начинает пахнуть уже им самим. Мне даже жутко думать обо всем этом…

Зато: будь я твоим ножом, чашкой или курицей, будь я кассиршей из магазина, рубашкой или туфлями, я бы не исходила от тоски, как исхожу теперь, я бы не капала духами на запястье и не гладила себя этой рукой по всему телу — осторожно в наиболее укромных его уголках. Я бы не стала аккуратно складывать письмо и не вложила бы его в конверт, как собираюсь сделать вскорости. И я бы не парила, сама не своя, невесомая, как невесом запах… как невесома теперь я. Я стала невесомой от тоски. Настолько невесомой, что могу послать в конверте и самое себя… Тогда бы я не была той, что недавно получила твое письмо и по-прежнему, даже в невесомом состоянии, зовется

Дельфина.

* * *

24 мая, 22 часа 30 минут.

До меня, Жан-Люк, вдруг дошла безмерная необдуманность моих поступков.

Как я могла отослать сегодняшнее письмо («невесомое», хотя оно куда весомее своей тяжести) на твой домашний адрес? Кто же так делает? Теперь я понимаю, насколько это было глупо и опрометчиво с моей стороны, и представляю себе, что его читает не тот, кому оно было предназначено…

Но и это письмо… куда мне послать его, если не тебе домой?..