Весь день я провела, как в спячке; зеркала в школьном туалете — поцарапанные, в засохших мыльных разводах — предательски выдавали мою бледность и круги под глазами.

Несмотря на то что солнце светило совсем по-летнему, голова моя как будто была погружена в серую апокалиптическую ноябрьскую тьму.

На математике я отпросилась выйти, позвонила в справочную больницы Вринневи и попросила переключить меня на доктора Рууса. Голос мой ослаб и дрожал, так что женщина на том конце провода дважды переспросила у меня имя врача. Доктор Руус оказался занят, но мне предложили оставить сообщение. Я отказалась и повесила трубку.

На большой перемене я пошла в компьютерный класс и вбила в поисковик слово «диагноз». У меня, конечно, было некоторое представление о том, что это значит, однако напрямую я могла это связать только с диагностикой. Определение я нашла довольно быстро:

Теперь я знала больше, чем раньше, но особой радости это знание мне не принесло.

Энцо выглядел крайне обеспокоенным моим состоянием, что, конечно, было ужасно мило с его стороны, но привлекательности ему не добавляло. Сочувствие вообще редко кому к лицу — наверное, из-за нарушения симметрии бровей.

Надо отдать ему должное, он изо всех сил старался меня расшевелить. Он просто фонтанировал язвительными замечаниями об окружающих нас идиотах, особенно о дебиле Ларсе и Венделе, неполиткорректно шутил и время от времени дружески хлопал меня по плечу. То есть проделывал все то, на что я обычно бы отреагировала, но сейчас я только тихонько стонала и снова погружалась в прострацию.

После обеда, состоящего из супа, который был настолько жидким, что больше походил на воду цвета соплей, непропеченного хлеба и светло-желтых прямоугольных кусков пластмассы, которые почему-то назывались сыром, я вышла на улицу. Я, кстати, считаю, что ненавидеть школьную еду смешно. Это все равно что добивать лежачего, бьющегося в агонии. Попросту неинтересно. Однако сегодня я разделяла ненависть народных масс.

На улице перед зданием гимназии было полным-полно учеников. Они были одеты так, как будто на улице настоящая жара, носились по заасфальтированному двору, как молодые козлята, дергая друг друга за косички, свитера, члены — ну или за что там еще можно подергать? Одна я мерзла. Пришлось поднять воротник куртки повыше. Блондинка с мертвыми выбеленными волосами и щедро смазанными блеском губами крикнула:

— Майя, ты вампир, что ли?

И другая ответила ей, хохоча:

— Она же зомби, не видишь разве!

И я, которой никогда не приходилось лезть за словом в карман, ничего не ответила, хотя и понимала, чтÓ они имеют в виду, поскольку мои гладкие черные волосы были зачесаны назад, на лбу красовалась дырка, а сама я была бледнее, чем трупы в английских готических романах. Просто смерть в штанах.

Вставив в уши Joy Division и щурясь от слепящего глаза солнца, я потихоньку отправилась домой. Я шла мимо всех этих улыбок, потому что они были предназначены не мне, и мимо всех этих разгоряченных тел, потому что они не ждали моих прикосновений. Ноги сами шагали вперед, дальше, прочь, домой.

Я вышла из школьного двора и завернула за угол, направляясь к Фридхемсплан. Прошла по мосту Вэстербрун, думая о тех, кто спрыгнул с него в манящую блестящую воду. Еще больше, правда, я думала о тех, кто сумел удержаться от искушения, несмотря на тяжесть на сердце и легкость в ногах. О том, какого восхищения они заслуживают. О том, как они сильны.

Я прошла Хорнстулл, перешла мост Лильехольм, с его велосипедистами, с визгом проносящимися мимо, как мясные снаряды, и агрессивно гудящими машинами. Вспомнила надпись, которая долго украшала одну из крыш у моста:

Жирные белые прописные буквы на черном фоне. Теперь они исчезли, крыша была стерильно чиста.

Да, мне тоже одиноко, подумала я, мне так адски одиноко.

Я была как никогда близка к тому, чтобы отправиться прямиком в знаменитый салон татуировок «Doc Forest», швырнуть на прилавок несколько тысячекроновых купюр и воскликнуть:

— Мне, пожалуйста, ассорти из членов и свастик!

На самом деле, конечно, никуда я не пошла. Да и на те двести крон, что лежали у меня в кошельке, я в лучшем случае могла бы разжиться контуром головки члена.

Joy Division пели в моих наушниках:

Не в любви ли корень всех мировых бед и страданий? Если бы человек никого не любил, ему было бы все равно.

Как бы мне хотелось заснуть — и проснуться равнодушной.

* * *

Только ближе к вечеру я снова начала оживать. По мере того, как сумерки сгущались и квартиру заполняла темнота, я чувствовала прилив новых сил, как самый настоящий вампир, не зря я на них похожа. Я вытащила из пакета футболку Вальтера и, не успев даже задуматься над тем, что делаю, занесла фломастер прямо над круглым кровавым пятном и написала:

Затем я решительно взялась за челку и отрезала ее под корень. Не могу же я ходить, как старый нацист, в самом деле.

В двадцать минут седьмого, то есть за десять минут до обещанного папиного возвращения домой, я надела футболку Вальтера, выкинула отрезанные волосы в мусорное ведро и отправилась в школу.

* * *

Темные тени укрывали все углы художественной мастерской тонким серым одеялом, только у доски горела единственная слабая желтая лампа. Я не глядя протянула руку и нажала на вертикальный ряд из трех выключателей на стене. Люминесцентные лампы замигали и загорелись одна за другой. Сейчас я заметила, что они гудят, причем довольно громко, — днем я никогда не обращала на это внимания. Одна из ламп нервно мигала в течение нескольких секунд, прежде чем зажечься окончательно.